Враг народа. Воспоминания художника - [56]

Хохмач от искусства, изобретательный Вагрич Бахчанян, не без горькой иронии измываясь над своей карьерой, замечает:

«Костакис у меня не покупал!»

Сейчас это кажется невероятным, но в 1960 году картин не покупали с начала Первой мировой войны.

И никто не предлагал. Люди, творчества просто забыли, что когда-то существовала свободная торговля. Молодые художники — Слепян, Быстренин и Титов, рискнувшие продать свои наброски у «маяка», немедленно были арестованы, и сели на излечение от вялотекущей шизофрении.

Рисовали не для людей, а для Кремля!

Грек Коста кис возродил рынок.

Убогий рынок «трояков» и «четвертаков» и запрещенная форма естественных отношений живого заказчика и свободного исполнителя были восстановлены именно им. Он платил Звереву или Краснопевцеву «трояк» (бутылка водки!), но это была новая, капиталистическая культура отношений, неизвестная советскому обществу. Художник, уважающий свою профессию, уже не жег свои опыты в печке, а хранил на продажу.

Известный советский актер, сохранивший в доме наследство бабушки, не раз, вздыхая, спрашивал:

— Кому мне продать Явленского?

Костакис был единственным покупателем, способным заплатить за картину всемирно известного художника сто рублей!

В нашем молодом художественном кружке, не составлявшем единой эстетической артели, но повязанном дружбой и нищетой, считалось, что «попасть к Коста к и су» — это единственный способ выбраться из советского абсурда на свет Божий.

Мы из кожи лезли вон, чтоб придумать «новый стиль», и чаще всего получалось так, что «гениальное» открытие держалось не более недели, а после возникали еще более значительные результаты. Потом, мы творили в невероятной тесноте, по коммунальным углам и общагам, на оберточной бумаге, без красок и кистей.

В начале 1961 года недоучка Володя Каневский, самоучка Эд Штейнберг и я, переучка, решили запастись красками, как следует поработать и попасть к Костакису.

Не хватало светлой мастерской, но спас поэт Акимыч, купивший дом в Тарусе, Он пошарил в карманах широкого реглана, достал старинный ключ с тесемкой и торжественно заявил:

— Володя Каневский, я знаю вашего великого папу и ключ доверяю вам! Топите и творите!

В. А. Каневский, получивший первый гонорар за сочинение стихотворного фарса, за свой счет повез нас в Тарусу. К нашей команде обещали присоединиться самоучка Мишка Гробман, недоучка Лев Нуссберги Димка Плавинский (увы, тоже недоучка!), уже знавшие туда дорогу.

Зимняя Таруса нас встретила неприветливо.

Древний сруб Акимыча совершенно скрывался в сугробах. Мы храбро пробили к нему траншею и затопили русскую печь, изгоняя мороз и сырость. За водой ходили к заросшей льдом колонке. В дырявой уборной, скрипевшей в глубине сада, сразу отмерзал зад. Смеркалось рано. Я читал Библию при свечах, Каневский — Бориса Пастернака. Рисовать не хотелось.

Первым взбунтовался Каневский.

Неделю он героически переносил русское средневековье, во дворе обтираясь снегом. Раз или два выбирался на центральную площадь в расписном афганском полушубке и приносил бутылку перцовки, но, в конце концов, он поскреб ногтем заросшее абстрактными узорами окно, бросил на пол незаконченный этюд и завопил:

— Я так жить не могу!

Он разнес в пух и прах русскую цивилизацию, проклял грека Костакиса, запихнул в саквояж грязное белье и на санях укатил домой.

Мой опыт самостоятельного творчества был ничтожно мал. Со всех сторон напирали могучие адепты мировой эстетики, создатели целых направлений. Упражнения «под икону», «под Поллока», «под Ван Гога» менялись почти ежедневно. Устоять в этой буйной стихии шедевров стало главной задачей той зимы.

Абстрактное видение мира не размещалось в моем сознании. Я любовался картинами западных абстрактивистов и думал, что такое можно сделать, не вылезая из постели.

Удивительно, но Эдик, орудуя мастихином и мазками, за короткое время заучил все приемы живописи, на которые я потратил десять лет нудной учебы. Конечно, и его мифология реализма тянула крепче, чем все новаторские идеи американцев.

Помимо творческих кризисов, наступил кризис финансовый.

Мы умирали с голоду и тоски.

От неминуемой смерти нас спасали любимые «жены», Людка и Ритка. Они появлялись вовремя. Моя Ритка купила у Эда картинку «Зимнее утро». Эдова Людка купила у меня «Зимний вечер», с одним суровым условием — деньги не пропивать, а экономно, по рублю в день, тянуть до Восьмого марта.

В трескучий мороз они привезли нам горячую курицу и любовь, задолго до Костакиса и знаменитых меценатов.

Мы не клялись основать общество трезвости в Тарусе и перцовку пили за чужой счет, тратили не рубль, а сорок пять копеек в день, обходясь без таких излишеств, как мясо, масло, фрукты.

Компанию нам составлял ссыльный зек Толя Коновалов, шрифтовик городского театра. Он часто подкармливал нас свежей рыбой и армянскими анекдотами. Нас навещал и младший сын Акимыча, Борис, неуч и задавака, соблюдавший столичную моду в глуши. Он рано начал воровать. От суда сбежал в тундру и нажил там тяжелый фурункулез. Вернулся, женился на татарке, сидевшей за кассой промтоваров, и жил вольным тунеядцем, сочиняя абстрактные стихи. К нам он приходил с тетрадкой литературных сочинений и банкой вишневого варенья. Из стихов я ничего не запомнил, но отлично помню, как Боря съедал банку варенья, облизывал края и уносил с собой.