Враг народа. Воспоминания художника - [48]

Праздник крамольной богемы продолжался.

10. Киношники и двурушники

— Говоришь, опоздал по уважительной причине, — сказал комендант общаги, лысый дядька, выдававший подушки и ключи, — иди на пятый этаж, комната 325.

Засаленный фанерный шкаф перегораживал комнату пополам. В темной половине стоял квадратный стол с облезлым алюминиевым чайником посередине. Справа стояла койка со свернутым матрасом, очевидно, предназначенная мне. Я ее и стенку сразу присвоил, прилепив пару картинок. Светлая половина у окна была занята фанерным чемоданом и аккуратно прибранной койкой. На тумбочке возвышался мощный будильник, гроза всех студентов. В шкафу с тараканами я обнаружил давно не мытую кастрюлю, разыскал кухню на этаже и сварил картошку в тулупах. До этого мне попалась килька в натуральном соку и хлеб.

Поздно вечером дверь скрипнула и ввалился сожитель, парень лет тридцати, судя по повадкам, выпускник.

Прорезиненный синий плащ, яловые сапоги и полувоенный картуз. Плоский и жилистый. Цепкое, скрытое недоверие в глубоко сидящих глазах желтой расы.

Колоритный силуэт на фоне столицы.

Ряженый, актер со съемочной площадки?

— А, сосед, художник, привет, привет, — начал знакомство ряженый, лихо сдергивая сапоги. Вместо портянок он оказался в теплых носках, а натянув шлепанцы, выглядел очень комично, Чапаев на отдыхе, что ли? Он затянул дешевую папиросу, завалился в свой угол и, покашливая, прибавил: — Декадент, вижу.

— Откуда вы знаете, что я декадент?

— Я не слепой, вижу. Этюдник в углу, черная мазня на стене. Я с актерского, Василий Шукшин, а вы кто?

Опасаясь подвоха начинающего артиста коммунизма, а возможно, и комсорга сибирского колхоза, я молча доел картошку с килькой, запил жидким чаем и завалился читать роман Эрнеста Хемингуэя. Книжка Хэма в яркой обложке Юрия Боярского — черное с ослепительным росчерком красного по бокам — шла по рукам с большим успехом. Это был первый перевод американского «при Нобель» за 1954 год.

Стилист, авантюрист, личность!

— Ну, точно, и декадент, и читает американских писателей!

Рано утром актер в сапогах исчез с подручным оператором Толей Заболоцким, много лет спустя провожавшим меня в Париж. На его подушке я заметил красное пятно, не то чахотки, не то язвы.

Кто он — полублатной, полуколхозник?

Васю я сразу узнал по фильму «Два Федора», где он играл отставного солдата, но меня поразило, что гимнастерка, сапоги и офицерский, широкий ремень были не театральным реквизитом, а его естественным видом в толпе вгиковских модников. Я сразу представил Васю, сидящего рядом с Андреем Тарковским, щеголявшим в шведских свитерах и американских джинсах. Контрастная картинка.

На ночь глядя он ел консервы, тресковую печень с черным хлебом. Эти банки продавались в ларьке на полустанке Маленковская. Ел с аппетитом и мякишем вылизывал жир по стенкам консервной банки.

— Вася, — как-то говорю ему, — сварил бы горячей каши, что ты травишь желудок сухомяткой?

— Для нас, колхозников, консерва — мечта, символ городской цивилизации, Днепрогэс, реактивный самолет, а кулеша я наелся в деревне, надолго хватит.

Сельский экстремист?

Думаю, что я первый читатель Шукшина.

Я исключаю редактора Киндера, читавшего его были по долгу службы от корки до корки, но первым читателем из народа был я, это точно.

По ночам, выкуривая по пачке дешевого «Прибоя», он что-то лихорадочно записывал в тетрадку, с яростью рвал листы и бросал под стол. Я подобрал комок и с любопытством прочитал: «под ногами чавкало», «она девка шустрая», «нальем по стакану», «худо было на душе», «явление открыто недавно», «день был славнецкий», «отойди оттудова», и так без конца.

Такой прозы я не принимал. В путеводителе по загадочным душам сибирских колхозников я не нуждался.

Не шизофреник, а ломится.

— Я бы этого гада Киндера в сортир опустил на шелковом галстуке, — шипел недовольный Вася, — сволочь, ему не хватает социального охвата!

Он бил и терзал мучителей московских редакций и опять настырно бежал туда в метель и дождь.

Неугомонный и вспыльчивый, сибиряк ломился во все двери — «где-то да откроют, гады!».

Моему дяде Ивану Абрамову по ночам писавшему о «рекордах пятитонного молота», двери открыл Воениздат. Окрыленный успехом, он настрочил десяток фальшивых романов о «Великой Отечественной войне». Шукшин ждал своего часа.

Капитальная проблема простого советского гражданина — «прописка» и «жилплощадь» — не на шутку мучила дипломника. Несмотря на показуху сибирского патриотизма к алтайским хибарам колхозной мудрости, Шукшин во что бы то ни стало страстно желал захватить большую Москву, не ломая мерзких стен и дворцов.

Иногда к нему, едва держась на ногах, поднималась калужская актриса Тамара Семина, рано спившийся гений советского экрана. Я деликатно смывался к друзьям слушать музыку или курить гашиш у кавказцев, живущих своими, живописными кучками.

С серьезным перекосом в мозгах, Вася Шукшин люто ненавидел Москву и москвичей, как степной кочевник каменные твердыни. Ему хотелось сровнять стены с землей и устроить полевой стан кочующих доярок и трактористов.

А жениться ему пришлось на москвичке, кажется, по любви.