Враг народа. Воспоминания художника - [50]

— Как же так, — чесал затылок сибиряк, — герой, а в плен сдался?

На такой дурацкий вопрос ответа не имелось. Мы тоже считали, что настоящие герои не сдаются, ведь с давних пор нам вдолбили бетонный аэродром, где герои всегда приземляются в суровый климат, потом эти стройки века, — посмотрите на карту нашей родины и увидите, вплотную подойдя к берегу, что реки выбегают из-под льдов во влажных уголках страны. А выходит на поверку, что такие герои сдаются, да еще как!

Итак, танковый герой войны сдался в плен и пропал для человечества.

От героев незаконной войны перешли к волкам, где Шукшин знал толк. Его рассказ заинтересовал брата.

Брат, не хохмач отроду, задумался о голубых волках Сибири, возможно, вспомнил волка из басни Ивана Крылова, возможно, вспомнил волков Аляски, где проезжал Джек Лондон, а не он.

Там, где начинался «дикий Запад», особенно Аляска, Шура был непобедим. Ведь он знал все притоки Юкона и все салуны форта Фербенкс поименно, — как Вася колхоз на Алтае.

Туда Шукшин не совался. После партии в шахматы, где Шукшин имел бледный вид с пониженной нормой питания, брат не вынес победы и сказал:

— Слушай, сибиряк, расскажи про кино!

Сибиряк малограмотный в военном деле, тут и дураку видно, вспыхнул и загорелся, и тут же угас, не раздуть.

Мы молча выпили и сползли к людям, лишенным праздника.

Брат любил путевой рассказ на страшилку, и пьяный Шукшин это уловил фуражкой защитного цвета, хотя сибирское наречие колхозного языка далеко от языка золотых приисков, но брат повеселел.

— Где экзотика, лагерь глазами мужика? — спросил Вася.

— А кому это надо?

— А как же Марк Бернес и Крючков?

Опять классовая борьба и сверхурочная работа, мазут и уголь на фоне русской зимы. «Дело Румянцева» все видели, преступления Сталина давно прошли.

— Истина в деревне! — хмелея раньше времени, сказал Вася.

Шура ухмыльнулся от глупости киношника. Задета его рабочая кость, но выше всего он ставил вооруженную силу (сгинь, сатана!) крутого шиза, войну «Алой и Белой розы» особенно, Великобританию и отчасти военкомат, где в командирских шевронах скончался Никита Губонин, герой Брянского края.

Вася Шукшин тоже ценил военную кость, но как-то вскользь, на макушке безводных пустынь с успехом на будущее.

На подпольном слете юных пионеров Москвы больные быстро поправляются. У ребят открыты сокровища новых знаний, смелые опыты и упорный труд за школьной партой.

У нас за столом, украшенным печенью трески и килькой, мы не поняли друг друга, хотя одногодки и музыканты в душе, а после ухода сибиряка (решил навестить актрису Семину, страдавшую одышкой) брат мне заметил:

— Нет, это не мужик. Это — ряженый!

Даниил Романович, почему советский рабочий не видит чуда в деревне?

* * *

Политическое значение «деревенщиков» я проморгал. Более десяти лет они латали и муровали дыры русского коммунизма.

Сельские лирики никогда не переводились в бараке усиленного режима советской словесности.

…Пришвин, Есенин, Ромадин, Овечкин, Паустовский…

— Деревенщики 1960-х предложили не лирический пейзаж колхозной деревни, а новое политическое кредо, «руссизм» вместо прогоревшего «марксизма». Ох, как далеко ушли товарищи Емельяна Ярославского и рискнули поиграть с палкой о двух концах — на одном «золотое кольцо России» (лига воинствующих безбожников, где вы?), с ремонтом Кижей, а на другом блокнот атеиста — на всякий, пожарный случай.

«Природа всегда права!» — заклинал Валентин Распутин, враг лесозащитных полос, каналов и гидростанций.

«Церковь — ключ умиротворяющего русского пейзажа», — выводил А. И. Солженицын.

«Русь моя великая — мать голубоглазая!» — поет деревенский соловей Егор Полянский.

Публицист Вадим Валерианович Кожинов — отнюдь не лубок колхозной жвачки, как, скажем, Семен Бабаевский со своей «аркой полевых цветов». Главный идеолог «руссизма» — многослойный и ядовитый репейник эпохи застоя. Один из первых, если не первый в докладной андеграунда, он завел на дому литературный салон, с читкой новейших, еще не изданных произведений, показ и обсуждение «абстракций» Льва Кропивницкого, старого зека и убежденного западника. Честь открытия обществу всеми забытого философа «смеховой культуры» Михаила Бахтина принадлежит ему, пропихнувшему «Рабле», капитальный труд вселенского значения, в советскую печать.

Писатели В. Солоухин, М. Лобанов, Юрий Казаков, математик Игорь Шафаревич, священники Регельсон и Краснов-Левитин, художники Илья Глазунов, Вл. Фридынский и В. Я. Ситников — путь к себе!

Культпоход во Владимир, в хибарку первого русского монархиста Василия Шульгина, с 1947-го жившего в ссылке, считался обязательным паломничеством.

«Как, вы не виделись с Василием Витальевичем? Ну, как же так? Надо обязательно побывать и послушать мудреца!»

Подпольный романтизм «руссистов» недолго томился подушным салонам Москвы. Жулики высокого положения, главные «инженеры человеческих душ», Сергей Михалков, Николай Грибачев, Алексей Софронов, вычислив игру на выигрыш, открыли двери своих издательств затертым монархистам примерного поведения. Найти манифест богатого урожая не стоило большого труда. Старые обыватели «политбюро» и свой парень — землемер, целинник, космонавт Леонид Ильич Брежнев, да чего там трепаться — боярин, а не безбожник — тоже за храм полей, а деревенщикам бурные, продолжительные аплодисменты.