Враг народа. Воспоминания художника - [38]

Мой официальный проект картины под кодовым названием «Конец самодержавия», где в кубистической подворотне жался к стене жандарм и буржуй, потерявший шапку, а по улице гордо шел рабочий люде красными знаменами, ведущий преподаватель О. И. Бургулов посоветовал снять во избежание непредвиденных дебатов в жюри. Второй проект в виде фриза «Дети и кораблики» не вызвал подозрения и был утвержден.

* * *

Зимой 1958 года Масловку потрясло два события сразу Исчез художник Орест Коровин. Сначала решили, что человек запил и лег на дно московских пивных, но по прошествии двух недель родня получила телеграмму с уральских гор.

«Вышел на малахитовую пещеру… отдайте долг Офенгендину… не поминайте лихом».

Художник, мучивший меня сложной позировкой, бесследно исчез. Какая красавица увлекла его в подземное царство, до сих пор остается неизвестным.

Академик Нисский учудил еще круче. Из глухой Казани он привез гениального сироту по имени Игорь Вулох. Ему ничего не стоило семнадцатилетнего казанца записать в «творческий союз» и повесить картины одаренного юноши на стены неприступного Манежа, послав на фиг протестующих коллег. Мы обнаружили, что казанский гость вовсю курит табак и пьет как бочка. Теперь они пили вдвоем. Спозаранку катили в Петровский парк, рисовали по дороге и возвращались в дупель пьяные. Алкогольное разрушение сначала коснулось старшего. С прогрессирующей белой горячкой академика отвезли в Белые Столбы, где его не поправили и не вернули в искусство.

Победитель алкогольной гонки молодой Вулох прописался на Масловке, оттеснив несчастную супругу Нисского в темный чулан. Супруга больного художника, страдавшая бесплодием, распустила слух, что ее муж был тайным гомосексуалистом и казанский найденыш служил для особых, противоестественных утех.

* * *

Моя невестка Нина Федоровна родила дочь. Мать невзлюбила невестку сразу. Материнская ревность. Украли сына. Раз ее огрела кочергой. Беременная Нина чуть не скинула от страха. Я познакомился с ней ближе, после рождения дочки.

Небольшая, кругленькая особа, очень спокойная, южный тип. Хохлушка из Трубчевска.

Мать не выносила человеческого спокойствия. Она его приравнивала к лени. Вот попалась сыну лентяйка, уморит с голоду. Придиралась по мелочам, а рождение ребенка еще усугубило острые отношения.

Мать, накинув шаль, гадала на картах, внучка ревела в качалке.

Брат Шура и Нина с годовалым ребенком ушли к Мильману Генерал Мильман уступил им жилой вагон, и покатили они табором по стране.

Явившись на зимние каникулы, я в комнате брата обнаружил квартирантку. Дальняя родня с «Пашковских Двориков», тоже Абрамова, как и мать. Кассирша Льговского вокзала. Она грела спину у горячей «голландки». Женщина примерного поведения, негулящая. Зовут Татьяной. Несмотря на разницу лет — ей за тридцать, мне двадцать — мы быстро сдружились по-родственному. Я сделал для нее копию картины Константина Маковского «Дети, бегущие от грозы». Татьяна безропотно сидела в качестве живой модели. Я сделал с нее сотни зарисовок в различных позах.

Однажды у ворот заскрипели сани. Я выглянул в окно: мужик в рыжем армяке подвязал вожжи и постучался в дверь.

— Брат Карпуша, — сказала Татьяна, отпирая крыльцо. Вошел мужик лет сорока, чинно поздоровался и сел в угол на кухне. — Чайку? — спросила Татьяна. Карпуша кивнул головой.

Я десятки раз проезжал орловским поездом мимо «Двориков», но никогда там не был. И незачем, и некогда. Здесь же Карпуша приглашал на охоту, обложить кабана.

Пашковские Дворики! Родина моих предков! Там родилась моя мать!

Я сутки готовился к встрече с ними, пока Карпуша и Татьяна слонялись по магазинам, закупая гвозди, мыло, валенки.

Легко скользя по накатанной орловской дороге мы добрались до полустанка Снежеть и повернули направо на глубокий снег. Лошадка пыхтела, но упорно тащила сани по лесной тропинке. Потом с лаем выскочила пара крупных собак и, прыгая от восторга, сопровождала нас до дома.

— Кобель облаял секача, — встретила детей хозяйка, закутанная в тряпье. Мы вошли в дом, я осмотрелся. Пара малолеток глазели с печки. Женщина помоложе накрывала на стол. Меня всем представили как брянскую родню и усадили за стол. Ели и пили степенно, вспоминая прошлое и загадывая будущее. Карпуша Абрамов служил лесником в квадрате «десять на десять», службой был доволен, но судьба детей его беспокоила. Он пытался продумать «как там у вас в Москве», но жена его быстро одернула: «на Москву у нас средств не хватит. Дай Бог, пристроить в Карачеве или Брянске».

Ночная пурга прекратилась на рассвете, кобели лаяли по-особому, предчувствуя выход в лес. Я спустился с печки, напялил ватные штаны, валенки и шапку. Мы вышли со двора, когда проснулась заря и земля засветилась розовым и синим. Было тихо. Изредка пролетали сороки, взмывая хвостом пушистый снег. За дальней копной сена мы пошли гуськом по следу кабана. Впереди шел Карпуша, за ним сосед из Верхополья Спиря Никулин. Я замыкал шествие и трясся от волнения, то и дело поправляя ружье на плече.

— Его след, — сказал Карпуша и повернул к Лесным Сараям, где могла быть лежка кабана. Пройдя полкилометра по следу зверя, мы уперлись в открытую поляну с заготовкой дров и свежим пометом рядом и залегли на поленьях, вытянув стволы карабинов. Наконец, послышался треск кустов и тяжелый стук копыт. Я сжал цевье ружья до судороги в пальцах. Послышался глухой выстрел никулинского ружья, камыши зашевелились, и оттуда выскочило сразу штук пять черно-бурых секачей с кривыми мордами и малиновой хрюшкой. За стадом неслись собаки, прыгавшие по сторонам. Я ждал, когда начнет стрелять Карпуша, но не выдержал и нажал на спусковой крючок. Грохот выстрела, секач грохнулся на хрюшку, потом вскочил, но в этот миг раздался меткий выстрел Карпуши, и кабан лег на бок, царапая клыками землю. Собаки набросились на него, терзая густую шерсть, но из леса вышел Никулин и разогнал их. Туша выглядела килограммов на сорок. Ее тут же подвязали на жердь и потащили домой.