Враг народа. Воспоминания художника - [36]

На выставку пришла уйма народу, от первокурсников до гостей из города, рисовавших по вечерам. Все члены кружка получили высшие отметки, что вызвало форменный мятеж выпускников, работавших по старинке.

Пожилой студент Кузьма Овчинников, здоровенный дядька с фиолетовым носом, кричал по коридорам:

— Чему нас учили пять лет?

Это была зима удивительных перемен вверх дном. Наше руководство выпустило вожжи и растерялось. Дело с моим лозунгом замяли и образовали новое, где за халатность в политическом воспитании студентов отвечали парторг Устинова и директор Пронько. На них посыпались все шишки из министерства просвещения. Все ждали авторитетного решения министерства и оно пришло — за серьезные промахи профессионального обучения и воспитательной работы художественное училище ликвидировать, а студентов разбросать по другим учебным местам!

Парторг Устинова получила строгий выговор с занесением в личное дело, директор Пронько уволен за халатное отношение к службе.

* * *

Не знаю почему, но меня очень заинтересовал Первый съезд советских художников в апреле 1957 года. В городской библиотеке я просматривал с Петькой Козьминым все газеты, попадавшие в Елец. Нам казалось, что этот съезд продолжение нашего бунта. Лозунг «свобода творчеству», выдвинутый съездом, воспринимался близким и необходимым в жизни художника. Мы читали выступления именитых и начинающих художников от корки до корки.

Выступление В. А. Фаворского, в присутствии членов политбюро тихим баском потребовавшего от властей «доверия к художнику», нас привело в неописуемый восторг. Мы сочинили ему восторженное письмо поддержки, и старый профессор сразу ответил с благодарностью.

Мое будущее состояло из двух частей: первое — начальство решило меня и студента Пахомова перебросить в Москву, в Училище имени 1905 года, для завершения пятого курса, и второе — потом открывалась работа свободного художника или педагога.

Последнюю, летнюю практику наш четвертый курс проводил в Задонске, городке на Дону, заросшем вишневыми садами. Руководитель практики Михаил Иванович Золотов, бывший ученик Татлина, имел там родительский дом и в общагу приходил раз в неделю посмотреть, что мы красим. От ВХУТЕМАСа он вынес самые негативные впечатления. По его рассказам, Татлин привязывал к потолку табуретку и заставлял рисовать ее в постоянном движении. Рисовать табуретку он так и не научился и перешел на перспективу, где если бывал трезвым, то по линейке мог провести правильную линию.

Дипломник Юрка Тимофеев, друживший с кружковцами, написал веселую картину с изображением голых купальщиц. Матерые академики, напоказ рисовавшие вождей коммунизма, плотно затянутых в мундиры и пиджаки, тайком рисовали «ню», но Тимофеев совершенно открыто и всенародно писал сочную, яркую, напоминающую русский лубок картину с голыми женщинами и получил отметку «отлично».

Наступили иные, светлые времена.

Заштатный Задонск, расположенный в верховьях Дона, в цельном виде сохранил аромат «Святой Руси». В знаменитом на всю Россию Задонском скиту с вечной ключевой водой, жили психбольные, но могучие стены монастыря, дубовые ворота на скрипучих замках не переменились за сорок лет. Казалось, что оттуда вылезет не сопливый психбольной, а сам Тихон Задонский, святой и лекарь русского православия.

Я и Сашка Аникин составляли Тимофееву компанию в работе над обнаженными моделями. Мы писали их на песчаном пляже с нависшими, плакучими вербами над шустрой водой. Там же и купались до изнеможения, там же я и влюбился по-настоящему.

Как следует запрятав грыжу, я подполз с этюдником к паре приезжих девиц, вяло болтавших на солнцепеке. Слышу: «Лена, ты не заплывай далеко, там крутит!» Совершенно коричневая от лба до пяток пловчиха с фигурой утонченных пропорций, покачиваясь, выходила из воды и плюхалась в песок, натянув на кончик породистого носа солнцезащитные очки. Я часами нырял в присутствии красавицы в темных очках, показывая чудеса акробатики на быстроту, выдержку и стиль. Она не вынесла полуденного солнца и кинулась ко мне. Я деликатно, толчком одной ладони по воде окатил красавицу Недоступная, коричневая богиня как ни в чем не бывало обратилась ко мне:

— Ух ты, как это делается? Научи!

Не менее часу мы резвились и фыркали, хохотали и ржали, прикасаясь голыми телами, а ночью танцевали под радиолу Эдит Утесова пела «Прощались мы, блеснула из-за туч луна», потом шли мелодии Ив Монтана. А позднее терлись раскаленными солнцем телами, выжимая из себя «внутренний огонь естества». Я не упускал случая и днем и ночью, чтоб не забраться на холеное тело Лены Леваневской, и у ручья святого Тихона Задонского, и во дворе школы, где нас расселили, и в вишневом саду учителя Золотова, и под речным кустом. Весь сияющий, славный июнь Лена охотно отдавалась любовным утехам и то же самое обещала в Москве, однако породниться с семьей знаменитого летчика мне не удалось.

* * *

Летом 1957-го я надолго застрял в Москве в ужасающем положении молодого инвалида, брошенного на произвол судьбы.

Едва выскочив из вагона, я позвонил Лене по телефону, награвированному на этюднике черенком моей кисти, с замиранием сердца назвал себя. «А вы кто?» — спросил незнакомый голос ее тетки и следом за ним любимый и безразличный, как ледяная гора: «Нет, я не могу, мы сегодня едем на дачу. Вы меня случайно застали и будем в конце августа, может быть тогда…» Забегая наперед, скажу, что в конце августа я позвонил. К телефону подошла та же тетя и отрезала, чтоб я забыл номер их телефона, в противном случае она вызовет милицию!