Враг народа. Воспоминания художника - [20]

Началась химия, алгебра, морфология, орфография, синтаксис, пунктуация — трудные и скучные предметы. Я их с трудом сдавал на «тройку», списывая ответы в шпаргалке.

Рисование и черчение вел Николай Никодимыч Вощинский. Он же руководил драмкружком, писал декорации для коронных постановок: «Кошкин дом» Самуила Маршака, где я был Петух — «спать ложусь я вместе с вами, а встаю я с петухами», и «Красный галстук» Сергея Михалкова, где Бобик Палкин (я) взывает — «я больше не буду!».

В придачу Н. Н. В. открыл «курсы вечернего рисования», куда сразу записались Женька Гудилин, Пашка Басихин, Мишка Бенцель, братья Двораки и я. Двораки убежали с первого вечера. От рисования гипсовой «розетки» они заснули от скуки. Остальные собирались всю зиму 1950 и 1951 года. Тогда я узнал множество подробностей о жизни нашего учителя.

* * *

Пролетарский Кремль нуждался не в футуристах, не умевших доходчиво рисовать, а в грамотных реалистах пропаганды.

Мастера «вечного реализма», бежавшие от голодной жизни за границу, постепенно возвращались назад. Они

Совдепии было наплевать на местечкового еврея Хаима Сутина, навсегда ускользнувшего из русской культуры. Победивший пролетариат строил новую жизнь и объявил верные таланты национальным достоянием.

Наш учитель рисования Вощинский, по кличке «француз», приехал в Брянск из Австралии. Что заставило опытного эмигранта с доходной профессией сменить солнечную страну кенгуру на дикий и сожженный Брянск, тогда мы не знали, вопросы такого рода не задавали, если сам учитель не ронял слова иностранного звучания.

Мужик с благородным профилем считал себя уроженцем Брянска. Однажды в весенний пленэр 1951 года он показал на большой барский дом с ветхим, заколоченным крыльцом:

— А вот в этом доме я родился в 1900 году!

Мировая война сорвала брянского гимназиста с насиженного места. Он записался добровольцем в санитарный отряд, и с запасных путей брянского вокзала его отправили на Восток, бить японских интервентов. На Дальнем Востоке, где власти менялись ежедневно, он бросил санитаров и поступил в театр маляром. Год мучился на солдатском пайке, а в 1920-м выехал с театром в Харбин, откуда начинался кратчайший путь в Париж, где все учились искусству.

Вощинский получил художественное образование в Париже и с блеском начал карьеру портретиста и театрального декоратора. Иван Алексеевич Бунин охотно ему позировал с гордо поднятой головой Нобелевского лауреата (1933). Вощинский отличился и в постановочной части театра и кино, работая в паре с Били неким и Жорой Вакевичем. Новая мировая война (1939) перепутала все планы художника. Он спешно, по вызову близких, выехал в Австралию.

В середине 30-х изгнанники революции составляли костяк русской классики. Репин, Коненков, Коровин, Яковлев, Сорин, Малявин, Сомов, Билибин и множество других томились в полном забвении и далеко от горячо любимой России.

Иван Билибин, столп питерского «Мира Искусства», верно выразил муки ушедших на неприветливый Запад.

«Россия меня тянет. Я чувствую, что становлюсь националистом, когда вижу европейские культуры. Только сейчас я понимаю, что мы потеряли».

В нашей стране все одинаково бездомны, от прославленного маршала до безымянного дворника. В огромной и богатой России гражданин с паспортом и пропиской имеет право на десять метров казенной «жилплощади» и клочок земли, где можно посадить морковку и капусту. В случае неприятностей с налогом за помещение и огород, «жилплощадь» конфискуется вместе с морковкой.

Билибина прописали в Ленинграде, Коненкова в Москве, а брянский патриот Вощинский получил комнату в бараке без проточной воды.

Рисовал и читал он при свете керосиновой лампы.

Соседи ненавидели «француза» за барские повадки и всячески гадили и обдирали на чем придется.

Ничего поэтического!

«Блаженство завсегда весьма народу вредно, богат быть должен Царь, а государство бедно!»

Я думаю, что комната в Сиднее была гораздо удобней брянской конуры, но Вощинский не подавал виду, что ему плохо от перемен.

Врожденный оптимист без великих амбиций.

Я полюбил спорт.

Хозяйка города Софка Блантер продвигала спорт в своей вотчине.

— Вячеслав Гаврилыч, — укоряла она директора школы поэта Ляшенко, — а не пора ли нам заняться гимнастикой!

Поэт развел руками, но гимнастический зал был сделан в помещении конюшни, с турником, стенкой, брусьями для всевозможных упражнений. Столярный цех завалили новыми лыжами с жестким креплением. Победителем гонок всегда был красавчик Юрка Козлов, впоследствии ставший мастером спорта. Учителем спорта прислали крохотную бабенку в спортивных штанах, с конопатым носом и сильным голосом. Ее муж служил в войсках МВД и, появляясь, увозил конопатую на подержанном американском джипе.

Я хорошо бегал на лыжах, «англичанке» отвечал «а эм он дьюти тудей», но моей подлинной страстью было внеклассное чтение. За два дня я одолевал книжку в восемьсот страниц типа Филдинга «Джон — найденыш», много и неопределенно мечтал о дальних походах и странах, заглатывая биографии Миклухо-Маклая, Пржевальского, Амундсена, Седова. Книга моего современника В. А. Каверина (имени и отчества писателя я не знал) «Два капитана» стояла в домашней этажерке, как необходимое пособие. Я пробовал спать в снегу, как норвежец Руаль Амундсен, но мать раскопала меня ночью лопатой и привела домой.