Враг народа. Воспоминания художника - [18]

Учебный год и пятый класс я пропустил. Втроем мы жили на подачках родни. Если в доме были кувшин молока или краюха хлеба, мы ликовали от счастья. Мне пошел двенадцатый год. Едва оправившись от болезни, я походил на цыпленка, вылезшего из яйца, отряхаясь и привыкая к жизни. Под диктовку матери начал писать письма брату Шуре, сидевшему в заключении, и заново учился рисовать.

Женька Гудилин не порвал со мной дружбы. Мы рисовали вместе. Несмотря на видное положение фининспектора, товарищ Гудилин жил по-пролетарски, демонстрируя уходящий в прошлое «революционный стиль» — гимнастерка, картуз, сопля усов под носом. При виде потертого портфеля брянские сапожники, портные и пивные ларьки тряслись от страха. Пятистенку Гудилиным строили пленные немцы, и в ней витал некий заграничный дух внутри и снаружи. Между окнами и потолком, по бордюру парадной стены тянулся ряд крупных плакатов с лицами маршалов Советского Союза. Я помню лысого Тимошенко, усатого Буденного и мордастого Толбухина. Перед суровым иконостасом военачальников, затянутых в мундиры по горло, хотелось подтянуться и пройтись строевым шагом.

Женька Гудилин не только лучше меня рисовал по клеткам, но и писал складные стихи. По мнению Женьки, чтоб в рифму сочинять стихи, необходимо изучить всех русских классиков, от Ломоносова до Симонова поочередно. Метод Женьки мне показался забавным, но на первой оде Ломоносова, посвященной императрице Елизавете Петровне, я заснул и прекратил изучение русской поэзии.

Больной бабушке я читал Пушкина и Льва Толстого в разнобой. Близко к сердцу она принимала судьбу Жилина и Костылина, русских офицеров попавших в плен к диким чеченцам. На фразе «Прощай, Динушка, век тебя помнить буду» бабушка прослезилась.

Потом за ней смотрели тетки, тетя Вера, тетя Нюра, тетя Саша, и наконец взял на содержание дядя Ваня Абрамов, ее последний сын, у которого она умерла в жутких страданиях шестидесяти пяти лет от роду.

Хозяева Брянска Бондаренки совсем чокнулись. Они решили раз и навсегда прикрыть брянскую барахолку и скотный рынок. Софка считала, что в горсовете воняет конским навозом.

У деда Сереги конфисковали любимую савраску. Такой интервенции он не мог перенести и решил умереть всем назло. Жизни без лошади он не мыслил. Он прирос к лошадям. Я не помню его идущим по дороге. Спускаясь с крыльца, он прыгал в седло или повозку, не замочив сапог. Большой мастак ослаблять хряков, быков, жеребцов, он жил нарасхват и припеваючи, и сыт, и пьян, и нос в табаке.

Спустя десять лет я увидел фильм С. М. Эйзенштейна «Стачка». Там крупным планом режиссер показал безымянного пролетария в полувоенном картузе с прищуром густых бровей. Фильм был немой, и пролетарий беззвучно кричал, угрожая кому-то кулаком. Я в нем сразу признал моего деда Сергея Мироныча. Люди такого покроя составляли касту мастеровых, а мой дед был великий скотоврач брянской земли.

Родня шепталась, что на похороны деда едет какой-то человек из Москвы.

— Как же, так я и поверила! — скулила тетка Нюра. — Так он тебе и приедет!

Я никогда не слышал, что у дедушки есть брат в Москве, и вдруг рано утром он появился на удивлен не всей родни. Москвич поселился в гостинице «Десна», и начал обход казенных мест и родни. Мои тетки не спускали с него глаз и знали, что москвич живет в отдельной комнате, по утрам пьет чай в столовой, гладит брюки, чистит ботинки и читает газету. Он всех обошел и одарил гостинцами, но недоверчивая родня с нетерпением ждала подвоха, ведь просто так никто гостинцами не бросается.

— Самостоятельный мужчина, — говорил Булыч, — всех обласкал, всех пожалел, и бедных, и богатых.

— Мягко стелет, да жестко будет спать, — сомневались вдовы пропавших без вести Андрея, Степана и Василия. — Выдал крохи, а утащит горшок с золотом!

Этот горшок с золотом не давал мне покоя.

Мой дед Сергей Мироныч жил на правом берегу Десны, на так называемой «Покровской горе» — центре стрелецкой слободы, ставшей «советским районом» Брянска. Дом предков Воробьевых с большим полуподвалом и деревянным мезонином уплотнили в коммуналку. На кухне дымился не один, а пять примусов. На стене висело пять корыт и пять банных веников. Мезонин занимал тапер Остап Козловой. При немцах он играл в казино, а теперь ждал, когда его позовут поднимать брянскую культуру. Кроме деда и Семенихи, живших раздельно в подвале, чистый этаж занимали две многодетные вдовы дядей Степана и Андрея, пропавших без вести на войне, и тетя Ольга Сергеевна Сафронова, потерявшая мужа на той же войне.

Революция и война перебили здоровых людей. Под столетним дубом сидели белобородые старики, помнившие если не крещение Руси, то крепостной строй наверняка.

Набитый жильцами, не ладившими между собой, без присмотру и хозяина, дом гнил и расползался на глазах. Парадный подъезд давно забили досками. Боковая дверь, куда поминутно входили и выходили люди, висела на одной петле и жалобно стонала, когда ее отпирали злобным пинком.

Фасад дома смотрел на площадь с церковью Покрова Пресвятыя Богородицы, особо чтимой стрельцами и превращенной в склад и клуб. Задний двор с сараем и конюшней, где дед держал жеребца, круто спускался в овраг с густым, одичавшим садом. Забор почернел и покосился, калитка едва держалась.