Враг народа. Воспоминания художника - [17]

Я зачастил в подвал к китайцу. Набравшись терпения, мне удалось сделать подходящий букет. Китаец по-немецки сказал «гут», исправил овал лица черным контуром и отложил в товарный ряд.

На базаре к нам подошел дядя Толя Булычев и сказал:

— Ты рисовал? — Я кивнул головой.

— Нарисуй мне пивную кружку, заплачу!

Выполнить заказ мне не составляло труда. Я стащил у красноармейцев стекло. Замазал его черной краской и проскреб силуэт пивной кружки с пушистой пеной. Вокруг написал «свежее жигулевское пиво». Заказчику афиша понравилась, он выдал мне тридцать дореформенных рублей наличными, что составляло стоимость бутылки водки. Деньги матери.

— Где украл? — грозно спросила мать.

— Не украл, а заработал!

В нашем роду умели рисовать, петь, играть, но никто не считал эти увлечения профессией. Настоящая, чистая профессия приносила постоянное жалованье, а баянистов и певцов только угощали водкой.

На семейном совете в присутствии деда Мироныча, бабушки Варвары, брата Шуры и Булычей было решено учить меня на доходного художника, но как это осуществить, никто из них не знал.

Я заканчивал четвертый класс. Надо было искать ремесленное училище, где учили бы рисовать по-настоящему.

Группу Жмуркина составляли безрукий Понятовский, возвращенец из Германии Келя и могучий Ванек из цыганского рода Чубаркиных. Несовершеннолетние подростки, среди которых очутился мой брат, постоянно оказывал и ворам услуги.

Летом 1947 года вагон трофейного барахла, адресованный брянским начальникам, — ковры, картины, диваны, фарфор, стекло, приемники и шубы — оказался на брянском базаре. Начальник города Гридин велел арестовать весь базар, осмотреть все дворы и подвалы.

Мой дед Мироныч завел пегого жеребца. Он часто нас навещал, сидя в повозке с лихо спущенной ногой в яловом сапоге. Он прихрамывал и казался мне древним стариком с серыми усами, висевшими подковой на гладко выбритом подбородке. На самом деле ему стукнуло шестьдесят и поговаривали, что после смерти Семенихи он женится в пятый раз. Вся скотина поселка находилась у него в руках. Он ее холостил, орудуя острым, трофейным ножом, засучив окровавленные по локоть руки.

Следопыты Гридина опечатали ларек Булычей (тетя Саша и дядя Толя). У них нашли австрийский ковер и трофейный приемник. На допросе с пристрастием Булычи показали на Жмуркина, сбывшего товар. Опытный Жмуркин не держал ворованных вещей и к грабежу вагона не был причастен. Его отпустили. Булычи отделались штрафом в 500 рублей и принялись за свое. На исчезнувших Келю и Ванька объявили всесоюзный розыск.

К моему удивлению, в нашем доме появилась картина маслом с изображением альпийских гор, трофейный приемник, глубокое кожаное кресло. Таких вещей Брянск не производил. Я знал, что это не куплено, а воровано. Подобные вещи я увидел в домах Храмченко и Лужецкого, друзей моего брата. Жить в таком иностранном декоре нам долго не пришлось. В лень ареста Храмченко мать успела отмочить альпийский пейзаж и порезать на фуфайки. Но кресло и приемник обыск раскопал на сеновале. Мало этого, на чердаке солдаты нашли закопанные в опилки два трофейных автомата и мешок патронов.

Брату грозил суровый приговор за групповщину — хищение государственного имущества на пятнадцать лет лишения свободы с конфискацией имущества, но учитывая чистосердечное признание и молодость подсудимого, ему дал и семь лет заключения с конфискацией ворованного имущества.

Подельники Храмченко и Лужецкий получили те же сроки.

В ночь грабежа трофейного вагона, стоявшего на запасном пути, Понятовский, Келя и Ванек обезоружили охранника, сорвали пломбу и содержимое погрузили на подводу, управляемую моим братом Шуркой. Налетчики в ту же ночь скрылись в лесу, а возчик и пара грузчиков получили сроки.

* * *

Четыре года я учился в «прачке». Мне хочется сложить гимн этой школе одного учителя, Леонида Алексеевича Ушакова. От него я узнал потрясающие вещи географии, истории, арифметики и родной речи.

К летним каникулам 1948 года я, кажется, отличился и получил приз в виде коробки акварельных красок.

Я пытался овладеть техникой акварели, но не смог, и боялся большой воды — основное свойство этой техники, и не имел больших кистей, а маленькая кисть сразу сушила изображение. Пришлось ждать начала школьного сезона.

Новую школу-десятилетку построили на песчаной горке, с видом на Орловский большак. В погожий день, издалека она походила на греческий храм, но вблизи в глаза бросалась неуклюжая работа пленных каменщиков и отвратительная меловая побелка стен, от которой все пачкались, а потом долго отряхивались на пороге.

На крыше здания возвели изваяние из гипса, представляющее рабочего с молотком и колхозницу со снопом зерновых культур в руках. Во дворе разбили клумбу с глиняной вазой в середине. Пытались вырастить цветы, но они засохли уже летом и никогда не поднялись на моей памяти. Тайные курильщики туда бросали окурки.

Я оказался в одном классе с Пашкой Гудилиным, сыном грозного фининспектора. Мы сразу сошлись на одном увлечении — он рисовал, но лучше меня. Домой мы возвращались вместе и дружили. В ту же осень 1949 года я заболел малярией и чуть не умер от злой лихорадки. Наша малярийная местность всегда кишела ползучими и летучими гадами, но в тот год весь поселок слег от малярийной болезни. Мать и переехавшая к нам бабушка меня выходили, но сами слегли по очереди, сначала мать, а потом и бабушка, уже не вставшая с постели. Топить печку я не умел. Поднимался дым, смрад, удушье. Поленья чернели и гасли. Наши утки одичали от голода и улетели на дальние болота. Куры неслись у соседей, куда меня не пускали. Хозяйство рушилось на глазах, и редкие наезды деда и теток не исправляли положения. Бегать в школу я прекратил, оборвался и обовшивел без ухода.