Враг народа. Воспоминания художника - [15]

Обязательная принадлежность брянского дома — деревянное, резное крыльцо. Крыльцо пристраивается к холодным сеням размером два на два, с «греческим фронтоном» и двумя парами резных колонн с лавками по сторонам. Двор, огороженный высоким забором из горбыля, имеет два входа, воротный для въезда телег и скота и дверной для людей. Ворота запираются изнутри перекладиной, а двери на щеколду.

Крыльцо — это становой хребет брянской цивилизации, очень яркая часть быта. Усевшись с решетом жареных подсолнухов на лавке крыльца, хозяйка и детвора судачат часами с соседями, передавая друг другу новости и узнавая их у прохожих.

Эти сосновые, трехкомнатные, светлые дома на украинский манер называют «хатами».

К сожалению, изобилие клопов и тараканов — вечная принадлежность брянского жилья.

Русская печь — нам мать родная!

Великий печник Трифон Гамов сложил нам большую печь из красного кирпича, с подполом для сушки дров и просторной лежанкой, где я спал десять лет подряд. Вокруг печки строилась жизнь семьи. В печке мы пекли круглые караваи хлеба и сдобные пышки по большим праздникам. Печка долго держит жар и еду в чугунах и горшках.

Суровые зимы. Двойные рамы промерзают насквозь. Образуется непроницаемый ледяной узор на стеклах. Я годами прыгал с печки и протирал ладонью пятачок в стекле, чтоб полюбоваться, что творится за окном.

1945 год — год горячей печки!

И — «выпьем за великий русский народ?»

Наши взяли Берлин 9 мая.

Жить стало теплее, жить стало веселее, но не нам.

Страх шел своим чередом. Не унимался генерал Гридин.

Пропавший без вести Иван Абрамов попал в армию генерала К. К. Рокоссовского (1-й Белорусский фронт) и отличился под Брестом. Его повысили в чине, но, не доходя до Вислы, он наступил намину и потерял правую ногу. Из рязанского госпиталя его комиссовали домой. Весной 45-го он уже ковылял на костылях, торгуя примусами на брянском базаре.

Запуганный насмерть дядя Ваня заказал себе длинную кавалерийскую шинель до пят и сталинский картуз защитного цвета. Но отпустить усы не решился. Получалось не совсем приличное подражание главному вождю.

Палач Емлютин, зная, что инвалид войны Абрамов не подходит под вышку шпиона, все-таки решил напугать его допросом с пристрастием. Инвалида били палками по спине до тех пор, пока из горла не хлынула кровь. Смешали с дерьмом и выбросили в уличную грязь.

«Подыхай, фашистская сволочь!»

Дядя Ваня дополз до дому, зализал раны и окаменел. Его не трогал плач ребенка, а мимо драчунов проходил, не замечая крови и ножей.

«Палач натрепал харю на казенных харчах, поставит к стенке — рука не дрогнет, желтомордый палач не пожалеет. Не тебя первого он отправляет в трибунал», — вспоминал допрос Иван Васильевич.

Повторного ареста ждала мать. Мы дрожали как сурки, ожидая стука в дверь.

Моя мать стала видной портнихой Брянска. На улице Коминтерна она обшивала весь народ. У нее имелся патент фининспекции на кустарное производство женского платья. Заказов хватало ровно настолько, чтоб свести концы с концами, выплатить ссуду за недоделанный дом, закупить на зиму топливо, вскопать большой огород, одеть, обуть и накормить детей и еще отложить на черный день. Очень редко, и в особом случае, она перешивала мужскую одежду брату, мне, родне.

Судя по всему, лейтенант Коля Косой, родом калмык, настоящую фамилию которого я не знал, завернул на потрепанном «виллисе» по наводке Саши Булычевой, искавшей матери жениха.

Калмык желал исправить новый мундир со стоячим воротником и золотыми погонами с парой звездочек, подложить побольше ваты под плечи, укоротить борты и укрепить сияющие пуговицы.

Что их сразу свело — не знаю. Разборчивая мать не кидалась на мужиков. В калмыке выпирала бесшабашная наглость, всегда привлекавшая мать в мужчинах. Говорили, что калмык не раз был разжалован за нарушение дисциплины, но опять поднимался, чтоб свалиться в очередной раз.

Он был ровесником матери. Лет тридцати пяти, но мал ростом. Сухой и плоский как доска, с длинным туловищем наездника и кривыми ногами, запрятанными в темно-синие галифе.

И мать — глыба. Если прижмет, то задохнешься, а если влепит острое словечко, то всегда в цель — «вон, смотри, пара: топор и топорище!».

Смотрю в окно — точно! — идет пара плотников.

Ядреная и ядовитая баба раскисла и сошлась с калмыком.

— Мам, кто это? — спрашиваю.

— Твой отчим, дядя Коля, — говорит смущенно.

Их кровать в дальней комнате постоянно скрипела и вздыхала. Я мал, мне семь лот, но особые звуки я легко отличал от скрипа телеги или ветра в саду.

Мой отчим дядя Коля отожрался на блинах и распоясался. Он учил меня стрелять из револьвера. Если я не попадал в пустую бутылку; то больно давал подзатыльник.

Райсовет погорельцам и новоселам да вал ссуду и землю. На Болоте строились все, кому не лень. Возводили хоромы и семьи брянских полицаев Храмченко, Луженких, Цыбульских, Восяковых, осужденных на 25 лет каторги.

Осушенные болотные квадраты вытягивались от Орловского большака до речки Снежеть, не менее пяти квадратных километров. Образовались новые улицы и переулки. На домах повесили номера. Обещали электричество и водопровод вместо древних колодцев с цаплей.