Враг народа. Воспоминания художника - [21]

По вечерам мы рисовали в классе Вощинского.

Наш учитель рисовал легким, волнистым штрихом, сейчас я бы назвал этот прием «французской манерой», потому что видел лично, как рисуют в академии Жульяна — парижская школа Вощинского, — но тогда, при постановке «Кошкиного дома» на школьной сцене, с задником, изображавшим забор и калитку, покрытые пушистым снегом, таких сравнений не возникало.

Пару фанатиков рисования, меня и Женьку Гудилина, «француз» принимал у себя дома.

Он отлично знал жизнь старых мастеров Возрождения. Любил украсить рассказ анекдотической картинкой о травоедстве Репина, о похмелье Саврасова, о еврействе Левитана. От него я узнал, что настоящая фамилия художника Перова, моего кумира той поры, фон Крюденер.

Опять немец, чего там!

Из потертой папки учитель доставал пачку серо-белых фотографий, отснятых в 30-х в Париже. Перед глазами мелькали европейские красоты, а сейчас он сидел в изодранном кошкой кресле серо-бурого барака в обществе двух учеников, одетых в тряпье.

— Эх вы, дурачки! — ласково обращался он к нам. — Я писал самого Бунина Ивана Алексеевича! Великий русский писатель! «При Нобель»!

Такого мы не проходили.

«К борьбе задело Ленина-Сталина будь готов!»

Советский пионер на призыв гениального Ленина отвечает: «Всегда готов!»

Я получу диплом высшей квалификации и буду продолжать дело Ленина как живописец.

По торжественным дням (7 ноября, Новый год) Вощинский готовил спектакли. Он собирал активистов драмкружка, зубрил с ними тексты и сам брал в руки кисть. Среди замеса клеевых красок его кисть танцевала, как балерина. Бумажные декорации с изображением ворот, заборов, карнизов, фризов он воссоздавал по памяти, не обращаясь за подмогой к эскизам. Этот наивный и хрупкий декор мне казался шедевром художественного творчества.

Теперь, по прошествии полувека, стоя у ворот академии Жульяна в Париже, на оживленном перекрестке Латинского квартала, я думаю о таинственной судьбе брянского «француза». Почему он пришел в советскую Россию? Что за тайная сила в далеком 1947 году вырвала его из солнечного Сиднея?

Работы его друга Жоржа Вакевича висят в «луврах» мировой культуры, а декоративные шедевры Николая Никодимовича Вощинского смыли и сожгли в костре брянской школы еще при жизни их созидателя.

Н. Н. Вощинский — большой человек!

Его культурный горизонт выделялся широтой интересов и яркостью. Он с одинаковой легкостью и знанием дела говорил об устройстве японского пулемета и шахматных этюдах Ботвинника, о красоте классического шрифта и ценности нумизматики. Свой летний отпуск он проводил в обществе археологов, ковыряясь в бесчисленных могильниках Брянщины.

Часть вторая Общага

Бездельники карабкаются на Парнас.

«Известия», 1960

Сегодня он играет джаз, а завтра Родину продаст.

«Крокодил», 1952

1 Натурщик

Крик чеховских сестер — «В Москву, в Москву, в Москву!» — поднимает на ноги всех мечтателей медвежьих углов России. Учиться, работать, творить в огромном городе с международным аэропортом, столице «всего прогрессивного человечества», для каждого начинающего честолюбца означает напряженную, полнокровную и веселую жизнь на виду всего человечества.

Глухой зимой 1952 года мать повезла меня в Москву. С Киевского вокзала до станции «Красные Ворота» мы ехали в метро, похожем на сказочные дворцы братьев Гримм. Недолго плутая, мы нашли дом, где жил Яков Мироныч Воробьев, младший брат моего деда.

Особый дед. Столичная штучка. В 20-е годы «дядя Яша», так его звала мать, так начал и я, бросил брянскую глухомань и квартировал в тихом дворе, занимая в огромной, многонаселенной коммуналке комнату в два окна с красивым видом в сад юсуповской усадьбы, где виднелись засыпанные снегом боги Олимпа и пестрые снегири у Харитонья в Огородниках. В коричневой картонной папке лежали любовно оформленные рисунки и гравюры русских художников. Одна, под стеклом, «Слепой нищий с поводырем» какого-то И. А. Ермина, украшала стенку.

Мой угрюмый дядя спал с открытой форточкой, вставал в шесть утра на утреннюю гимнастику, опасной бритвой брил шею, обливался холодной водой, сдувал пыль с фетровой шляпы и уходил, не завтракая. Сначала я не мог понять, где он ест и что. В пустой и холодной комнате съестным и не пахло. Потом оказалось, что он ест и служит в бакалейном магазине с китайским орнаментом. Витрины торгового предприятия ломились от красочных муляжей, перемешанных с пестрыми упаковками чайных и шоколадных изделий. Служащие почтамта на вес покупали дешевые ароматные леденцы. Жильцы доходных домов, где было много художников и педагогов, заказывали пахучие кофейные зерна из Индии и Египта.

План нашей поездки состоял из двух частей: посещение Приемной Президиума Верховного Совета СССР, где принимали прошения на помилование заключенных, посещение исправительно-трудового лагеря в селе Лианозово, где пятый год сидел брат Шура, и вторая часть — определение меня в художники.

Прошение о помиловании мы сдали под расписку, в приемной тов. Шверника на Моховой. На следующее утро добрались до образцового лагеря в Лионозово, померзнув часок в настежь распахнутом вагоне.

В лагерной приемной, украшенной картинами в золотых рамах и красными коврами по полу, было светло и уютно. Толпились люди со всех углов просторной Совдепии, с мешками, кульками, чемоданами. Часа два мы выждали очередь и дождались свиданки. Появился брат, с коротко стриженной головой бугая, в яркой, клетчатой ковбойке и синих штанах. Говорили о чепухе и плакали. Брат ухмылялся. Забрал гостинцы и раньше времени ушел, махнув рукой ревевшей матери.