— Вы — моя головная боль. Все зависит от нашего сознания. Не знаю, какое у вас сознание, но учтите, над вами сгущаются тучи. Скоро грянет гром.
Тучи над нами сомкнулись и гром действительно грянул: однажды, после очередной вылазки на природу, нас с Кукушкиным встретило мрачное демонстративное молчание сокурсников. А на следующий день в стенгазете нас изобразили как отъявленных живодеров… Чтобы вернуть расположение сокурсников, Кукушкин притащил в училище все свои клетки и при многочисленных свидетелях выпустил птиц на волю. А я, тоже публично, смастерил аквариум и начал разводить рыбок. Эти значительные операции почему-то никто не воспринял всерьез; наверное, были уверены, что мы просто устроили передых и втайне вынашиваем особо зловещие планы.
Рисунок вела Ксения Борисовна Пирогова, женщина матрешечного типа, вся увешенная побрякушками, с шалями на плечах и румянами на лице. Несмотря на эту яркость, в искусстве Ксения Борисовна предпочитала серый цвет и его многочисленные оттенки — то, что обычно любят строгие, рассудительные люди. У Ксении Борисовны были маленькие руки и прозрачные глаза, а голос далекий, как в тумане.
— Это не изящно, — говорила она про рыхлый рисунок.
— Это топорно, даже вульгарно, — про чересчур энергичный штрих, и мы недоуменно молчали.
«Матрешка» (так мы звали Ксению Борисовну) ставила нам «чистые натюрморты»: старинные вещи с непременным отражением на стекле.
— Отраженность, зеркальность создают эстетичность, изыск, — говорила рисовальщица и мы с пониманием кивали (особенно я, поскольку считал себя специалистом по отражениям).
«Матрешка» лазила с нами по городским свалкам и заставляла нас разыскивать поломанную антикварную мебель, дырявые абажуры, побитые витиеватые рамы, дверные ручки, чугунные утюги. Потом все это расставляла на стекле, занавешивала окна, зажигала свечи и мы рисовали «искрящиеся натюрморты», иногда «отмывкой» — прозрачно-черной краской.
Особую страсть Ксения Борисовна питала к натюрмортам из увядших цветов.
— Живой, яркий цветок, бесспорно, красив; в нем, бесспорно, есть эстетический момент, — говорила она. — Но все же он легковесен, он слишком заявляет о себе. А увядший цветок более скромен, и потому более выразителен… Он более культурен, благороден, если хотите («…хотите, хотите» — прокатывалось эхо).
Ксения Борисовна подвешивала у окон живые цветы на нитках, головками вниз и, когда лепестки скрючивались, восклицала:
— Когда цветок увядает, появляется совершенно другая красота, другой дух! Посмотрите, как выявляются прожилки, какие пластические линии, сколько эстетики! Прямо сказочный мир! Красота со временем не исчезает, а переходит в новую форму. Это касается не только цветов, но и людей.
Ксения Борисовна подходила к зеркалу и внимательно рассматривала свое отражение, видимо, чтобы убедиться в правоте своих слов, убедиться, что уцелевшие остатки ее красоты еще сияют достаточно ярко.
Слушая Ксению Борисовну многие поддакивали, а я храбро мотал головой — все живое мне было гораздо ближе мертвого, отжившего, поломанного.
С Ксенией Борисовной ходили на «мелкую пластику», двухчасовые наброски в сквер. Это было самым интересным из ее занятий, когда мы, раскрепощенные, «набивали руку» — рисовали в блокнотах все, что попадалось на глаза: корявые деревья, урны, газетный киоск, старух с детскими колясками и «деликатные ситуации»: влюбленных, разных подвыпивших, отсыпавшихся на клумбах.
«Обнаженка» Алка-сыроежка
«Обнаженкой» называли обнаженную натуру. Одним из натурщиков был старик с величественной массивной головой. Он работал сторожем в трамвайном депо, а в училище подрабатывал. Искусство ему было безразлично; обычно на стуле он засыпал и переливчато храпел. «Матрешку» Ксению Борисовну это не смущало.
— Обратите внимание на складки на лице, — говорила она. — В складках и оборках есть эстетичность.
Еще нам позировала Лиа, толстуха с богатыми формами, модель — мечта для скульпторов. Ни один художник, и не только художник, не мог пройти мимо Лиа, чтобы не обернуться. Лиа по много часов неподвижно стояла под софитами, но никогда не жаловалась на усталость. Она содержала большую семью и говорила, что «раньше была как тростинка, а во время войны от разных похлебок безумно распухла».
— Обратите внимание на пластические ходы, — Ксения Борисовна поводила рукой в сторону Лиа. — Смотрите, как один блок мышц плавно переходит в другой.
Одно время нам позировала бывшая балерина, сухопарая царственная старуха с грациозной осанкой и тонкими косичками. Словно фея, она всегда торжественно молчала, устремив взгляд за окно, в даль. В ее царственном величии угадывался богатый и таинственный внутренний мир, который никак не перекликался с реальным миром. На «балерину» Ксения Борисовна только почтительно взирала и ничего не говорила.
Натурщица Алка-сыроежка постоянно грызла морковь и другие сырые овощи. Сидит среди драпировок, грызет овощи и без умолку болтает о подругах, о брате первокласснике.
— Я не против, рассказывай, милая, — говорила Ксения Борисовна, — но, пожалуйста, не вертись. Сиди неподвижно, эстетично.