Возжигатель Свеч - [2]

— Это так, — Ман криво усмехнулся.

— Зачем Ремесло, которое не кормит? — удивился Гао.

— Я другого не знаю.

— Ну, научись. Еще не поздно. Говорю же — иди ко мне в кузницу.

— Нельзя. Тогда я могу забыть то, чему меня учили.

— И кому от этого станет плохо, человек?

— Вам всем.

Пока Гао, вылупив глаза, пережевывал его ответ, Ман вскинул мотыгу на плечо и ушел. Кузнец глядел ему вслед примерно до полудня и все это время обдумывал услышанное.

— Почему это мне станет плохо, человек? — наконец спросил он, когда солнце покинуло зенит.

Но не нашлось поблизости никого, кто мог бы разъяснить ему слова Мана. И поэтому темноликий Гао занялся обычным своим делом.

3

Оставив кузнеца, Ман прошел через всю деревню, зорко поглядывая по сторонам из-под своей шляпы.

Первым, кто привлек его внимание, оказался Сун-Середняк, прозванный так лишь за то, что в семье всегда, сколько его знали, был средним сыном. Сун-Меньшак еще не вошел в возраст и гонял собак по задворкам, а Сун-Большак жил в соседней деревне, уже обзавелся внуками и помирать тоже не собирался. Так что цепкому взгляду Мана не на ком из Сунов было задержаться, кроме Суна-Середняка.

Тот сидел на свежеошкуренном бревне толщиной с него самого, оперевшись о топор с длинным топорищем, и грел на солнышке раннюю лысину, обвязанную тряпкой. Как и все в его роду, это был поджарый жилистый мужик, упорный и умелый на всякую работу. По крайней мере, таким он показался, коли Ман не проследовал мимо, а остановился напротив.

— Не возьмешься ли починить мне крышу? — спросил он у Суна-Середняка.

— А кто ты такой, чтобы я чинил твою паршивую крышу? — неучтиво осведомился тот и сплюнул в сторону гостя.

Ман и виду не подал, что его задело такое обращение.

— Я сын Большого Мана, — сказал он спокойно. — Стало быть, из Манов я нынче самый большой. И ты должен помнить меня, потому что мы вместе надували лягушек соломинкой через задницу на Сучьем пруду два с лишним десятка весен тому назад.

— Помню, — подтвердил Сун. — Я тебя еще здорово отдубасил за то, что ты затаскал мою расписную глиняную свистульку.

— А потом я тебя, — невозмутимо сказал Ман. — За медную ханьскую монету в форме ключа, с удобной дырочкой для продевания шнурка, которую ты стянул из моего тряпья, пока я купался. Так возьмешься?

— Почему я должен чинить твою паршивую крышу, когда ты сам о двух ногах и двух руках? — пожал плечами Середняк и снова плюнул.

— Я не умею, — сознался Ман. — Каждый должен заниматься своим делом. Если я полезу на крышу, то могу упасть и стану негоден к тому Ремеслу, которому обучался в городе последние пятнадцать лет.

— Что это за паршивое Ремесло, от какого здоровый мужик не способен влезть на крышу собственного дома? — Ман не отвечал, и тогда Сун, помедлив, добавил: — Может быть, это такое тяжкое Ремесло, что от него здоровый мужик делается больным и не может вскарабкаться даже на собственную бабу?

Ман сдвинул шляпу на затылок и впервые показал свое волчье лицо собеседнику. Лицо было равнодушным, словно никакие оскорбления не могли задеть достоинства Мана и лишь будили в нем скуку да зевоту.

— Я могу влезть на женщину, — сказал Ман. — Но у меня нет женщины. И нет времени. Видно, ты не хочешь заработать лян¹ серебра за пустяковую работу. А в детстве, помнится, ты любил даже старые медные монеты.

С этим он повернулся, чтобы следовать своей дорогой.

— Эй, ты… как тебя… Ман! — окликнул его Сун-Середняк. — Я залатаю твою паршивую крышу за пару лянов. Если, конечно, они у тебя и впрямь из серебра, а не из навоза.

Ман не обернулся. Середняк выждал немного и с деланым пренебрежением сплюнул ему вслед. Потом, поразмыслив, высморкался в ту же сторону.

— Ишь, — сказал он сам себе. — Нероботь, а тоже… свое достоинство понимает.

4

Когда Ман переступил порог хижины деревенского старосты, тот сидел за низким столиком и с отвращением глядел на раскатанный перед ним свиток рисовой бумаги. Посреди желтоватой чистоты свитка распласталась безобразная клякса чернил. Оставляя за собой мелкие точки следов, вокруг нее бегал таракан.

— Ты, тварь, — ненавидяще сказал староста и поднял чернильницу из потемневшей от времени яшмы, чтобы уничтожить таракана.

— Меня зовут Ман, — сказал Ман, снял шляпу и поклонился. — Доброго здоровья, господин староста.

Не поведя и ухом, староста с размаху опустил чернильницу. Брызги усеяли не только все прежде нетронутое пространство свитка, но и одежду, и лицо старосты.

— Уважаемый господин излишне потакает своему гневу, — бесцветным голосом отметил Мав.

— А тебя никто не просит отверзать пасть! — проревел староста, размазывая потеки по щекам.

Ман смолчал, хотя лицо его потемнело.

— Если бы я не поддавался своим чувствам, — сказал староста уже спокойнее, — то сидел бы в столице, посреди белокаменного дома, в окружении жен и прислуги. И не унижался бы до того, чтобы самому отправлять обязанности писаря… Как, говоришь, твое имя — Ман? Это который же из Манов?

— По всей видимости, теперь — старший, — промолвил Ман и снова поклонился.

— Ты же, рассказывают, удрал в город и просадил там все отцовские денежки, что он дал тебе на учебу.

— У господина нерадивые осведомители. Я успешно закончил учебу, овладел Ремеслом и сдал экзамены.