Возвратная волна - [22]

Полночь; высоко поднявшаяся луна освещает дорогу. Экипаж трясется, грохочет — и вдруг останавливается.

— Что случилось? — спрашивает Фердинанд во сне.

— Гославскому оторвало руку, — отвечает ему чей-то тихий голос.

— Это тому, у которого жена красавица? — снова спрашивает Фердинанд, как тогда наяву.

— Видали, какой умник, — отвечает ему тот же голос.

«Умник? А что такое ум?..» — думает Фердинанд, поворачиваясь на другой бок, как бы для того, чтобы не смотреть на эти видения.

Но видения не исчезают. И он видит, как тогда наяву, толпу людей, обступившую носилки, на которых кто-то лежит. Видит руку его, прижатую к груди; она обмотана тряпками, на которых чернеют большие пятна крови. Фердинанд протирает глаза… Тщетно. По-прежнему и люди стоят и носилки, — и все это так явственно, что даже видны на дороге укороченные тени предметов и людей.

— Как этот человек страдает, — прошептал Фердинанд. — И он должен умереть, — добавил он. — Ах, умереть!

Ему казалось, что он и есть этот человек на носилках с раздробленной рукой, страдающий, безнадежно больной, и что это его бледное тело освещает мрачная луна.

Откуда такие мысли? С каких это пор шампанское вызывает такие грустные видения?

Вдруг он испытал неведомое прежде ощущение. Он почувствовал, как что-то его гнетет, лишает сил, терзает ему сердце и сверлит мозг. Ему хотелось закричать, бежать, где-нибудь спрятаться.

Фердинанд вскочил на ноги. В комнате уже смеркалось.

— Что за черт! Да ведь я боюсь!.. — прошептал он. — Я боюсь? Я?..

С трудом он разыскал спички, рассыпал их, поднял одну, чиркнул — она погасла, снова чиркнул и зажег свечу.

Потом он поглядел на себя в зеркало. Лицо у него посерело, под глазами темнели круги, зрачки сильно расширились.

— Я боюсь? — спросил он.

Свеча тряслась у него в руке.

— Если завтра у меня так будет прыгать пистолет, хорош я буду, — сказал он.

Он посмотрел в окно. Там, в квартире внизу, на другой стороне улицы, сидел за письменным столом Запора и все еще писал — ровно и спокойно.

Это зрелище сразу отрезвило Фердинанда. Его энергичная натура взяла верх над призраками.

«Пиши, пиши, голубчик, — подумал он, глядя на судью, — а я поставлю тебе точку».

В коридоре послышались шаги. В дверь постучались.

— Вставай, Фердинанд, уже все готово для кутежа, — крикнул кто-то.

Услышав знакомый голос, Фердинанд окончательно овладел собой. Если бы ему понадобилось броситься в пропасть, утыканную штыками, он бы и глазом не моргнул. Он снова ощущал в себе силу льва и ту, присущую лишь юности, безумную отвагу, для которой не существует ни опасностей, ни преград.

Когда Фердинанд распахнул двери и увидел своих приятелей, он от души расхохотался. Он смеялся над своим минутным волнением, над призраками, над тем, что он мог себя спросить: «Неужели я боюсь?»

Нет, он ничего не боится, даже того, что небесный свод может обрушиться ему на голову. Если не по взлетам высокого духа, отнюдь ему не свойственным, то по отваге он был настоящим орлом, который восседает на молниях, словно на ветвях, и смело глядит в божественный лик самого Юпитера.

До восхода солнца шел пир под предводительством Адлера. Окна в ресторане содрогались от хохота и криков «ура», а за вином пришлось посылать в соседние лавки.

Около шести утра из города выехало четыре экипажа.

VII

Уже несколько дней, как на склады фабрики прибывали большие партии хлопка. Адлер, предвидя повышение цен, закупил его на все свои наличные деньги. На фабрику была доставлена только часть товара, между тем как огромное его количество оставалось еще на английских и немецких складах.

Фабрикант не обманулся в своих расчетах. Уже через несколько недель после того, как он заключил соглашение о доставке хлопка, цены поднялись и с тех пор беспрерывно повышались. Его спрашивали, не откажется ли он от покупки, если ему дадут два процента отступного. Но Адлер и слышать об этом не хотел. Он только потирал руки от удовольствия. Давно уж он не помнил такой выгодной операции и уже сейчас предвидел, что, еще до того как будет переработано сырье, состояние его увеличится по крайней мере на треть.

— Ну, скоро я разделаюсь с фабрикой, — говорил он себе.

Удивительная вещь. С той минуты, как он увидел в отдаленной перспективе конец своей многолетней деятельности, его охватило незнакомое ему прежде чувство расслабленности. Фабрика стала ему надоедать. Он тосковал и хотел куда-нибудь уехать. Не раз просил он сына не отлучаться так часто из дому, побольше бывать с ним, рассказывать ему о своих путешествиях. Все чаще навещал он пастора Бёме и по целым часам беседовал о предстоящем отдыхе.

— Я устал, — говорил Адлер. — Смерть Гославского и волнения на фабрике уже стоят у меня поперек горла.

Задумавшись, он вдруг добавил:

— Поверишь ли, Мартин, иногда, особенно по утрам, когда неотложная работа вступает в спор с мягкой постелью, я завидую твоему образу жизни. И нередко я говорю себе: а не лучше ли быть пастором? Никто его не проклинает, и сын его не мотает денег, и ею не ругают в газетах… Но это глупости! Я, видно, начинаю стареть.

И, как недавно считал дни своего пребывания на фабрике Гославский, на могиле которого не успела еще осесть земля, так теперь считал месяцы старый фабрикант.