Возвращенный рай - [49]

— А мне все равно, — отвечал лютеранин. — Никто не докажет мне, что Адам не был проходимцем. Ева тоже не лучше.

В те времена шел большой спор вокруг догмы, утверждавшей, что Адам был такое же божественное существо, как и сам Спаситель. Это мотивировалось тем, что, дескать, бог лично взял на себя труд создать их обоих. И когда лютеранин касался этого предмета, в душе пастора Руноульвура тотчас пробуждалось горячее желание вступить в борьбу за веру.

— Я так и знал, что ты это скажешь, — возмущался Руноульвур. — Так уж повелось: пьянчуги и бабники всегда поносят беднягу Адама. Те, у кого совесть нечиста, спешат свалить на него свою вину. Запомни же, Адам был хорошим человеком. И все, кто говорит плохо об Адаме, не иначе как сыновья Великой Ереси и Великого Отступничества. Неужто ты думаешь, что господь бог стал бы расточать свои силы на создание какого-то никчемного подлеца или лютеранина? Или ты думаешь, что, когда бог создавал Адама, он пустил в ход худший материал, чем тот, из которого создан был Спаситель? Я отрицаю разницу между Адамом и Спасителем.

— Хотел бы я знать, какое великое деяние совершил этот Адам? — спрашивал лютеранин. — Разве он нажил много добра? Мне что-то не доводилось слышать, чтобы у него был дом, или повозка, или по крайней мере ботинки. Он и жил-то, наверное, в землянке, как я. А что он ел? Уж не думаешь ли ты, что он каждый день питался наваристым бульоном, а по воскресеньям его потчевали индейкой с клюквенным вареньем? Я не удивлюсь, если его еда состояла только из той несчастной половинки яблока, которое преподнесла ему его бабенка.

Такие дискуссии можно было услышать днем и ночью на кирпичном дворе, особенно же разгорались они на рассвете. Пастор Руноульвур старался перехватить в это время лютеранина, возвращавшегося от любовниц к себе в землянку, к жене своей, валлийке. Не будем выяснять, сколь велико было увлечение богословскими спорами этого жителя землянки, вечно испытывавшего жажду. Вполне возможно, что он пил и предавался разврату единственно из-за неимоверной скучищи, царившей в его собственном доме, но как бы то ни было, пастор Руноульвур сваливал на него всю вину за Великое Отступничество вообще и в особенности за лжеучение Лютера. Как бы ни утомлен был лютеранин, он всегда с готовностью кидался в бой за Лютера. Только предварительно испрашивал у своего противника, пастора Руноульвура, разрешение заглянуть во двор и глотнуть из бутылки, тщательно припрятанной в кирпичах, чтобы вернуть себе бодрость духа, пока не проснулась его жена и не принялась читать ему утренние нотации. Теперь уже Стоун П. Стенфорд никогда не выдавал, где скрывал лютеранин свой источник утешения. Но стоило ему приложиться к бутылке, как не нашлось бы такой силы в мире, которая могла остановить его нескончаемые пререкания с пастором Руноульвуром, причем, по-видимому, спор велся ради самого спора. До Стенфорда, поглощенного тем, чтобы обеспечить солнцу ежедневную порцию полезной деятельности, доносились отзвуки этих дискуссий, смешанные с утренним щебетом птиц: на одной стороне — водка, на другой — святой дух.

Но внезапно все изменилось. Однажды на рассвете вместо теологического спора слышалось только пение птиц и стрекотание насекомых в траве. Позднее до каменщика дошли разговоры, что бедняга лютеранин подался куда-то из этих краев.

Шло время. И в один прекрасный день, в самый полдень, когда Стенфорд стоял посреди двора и складывал кирпичи, вдруг к нему пожаловала гостья, выросшая словно из-под земли. Это была молоденькая девушка того типа, которые развиваются быстро и неожиданно. Еще вчера вы видели ее маленькой девочкой, и вдруг перед вами вполне взрослая девица. Она была несколько грубовата на вид, очевидно, преждевременно обрела чрезмерный житейский опыт. Не подумав ответить на приветствие, девушка выпалила:

— Меня послала мать. — И она закусила губу, вместо того чтобы улыбнуться. — Теперь я буду носить тебе кофе.

— Нам, мормонам, не впервые получать добрые дары, — сказал каменщик.

Девушка протянула ему бутылку в паголенке. Стоун П. Стенфорд узнал и чулок и бутылку.

— Это все равно, что повидаться с твоей матерью, — сказал он. — Добрый день, девушка, и спасибо вам обеим. Кофе от портнихи Торбьорг! Нет, глазам своим не верю. Угощать меня кофе, когда меня никто здесь не знал, еще куда ни шло, но после того, как я стал хорошо известной фигурой и добрым горожанам вполне ясно, что я ничего из себя не представляю, к чему расточать на меня дары? Пожалуйста, славная девушка, садись сюда, на только что изготовленные кирпичи, и рассказывай, что нового у вас дома.

Девушка молча, закусив губу, села на кирпичи.

— Давно не было кофе в моей кружке, куда же она запропастилась? — сказал каменщик и, разыскав свою жестянку, протянул ее девушке с просьбой наполнить. Он старался поддерживать разговор.

— Я догадывался, что у моей доброй знакомой Торбьорг Йоунсдоухтир есть дочка, хоть и не доводилось ее увидеть, когда я был у вас, — сказал каменщик. — Ты что, была тогда грудным младенцем?

— Вот именно! — фыркнула девушка. — Это я-то, которая должна была сама вот-вот разродиться!