Возвращение Воланда или Новая дьяволиада - [17]

– Прошу! – широким жестом пригласил Урванцев, и все трое, японец в центре, Сутеневский с Урванцевым по краям, двинулись в направлении ресторана.

Любезный читатель! Приходилось ли тебе когда-нибудь бывать в Московском Доме литераторов, который именуется также и Центральным? То есть наиглавнейшим в масштабе страны. Если нет, вот тебе попутно описание. Краткое – для подробного, ей-Богу, потребовалось бы написать отдельный роман.

Стародавняя писательская обитель, именуемая «Грибоедовым», где происходили удивительнейшие эпизоды «Мастера и Маргариты», как ты, наверное, помнишь, сгорела до тла, стоило туда заявиться Коровьеву и Бегемоту с примусом. Был ли «Грибоедов» на самом деле таким, каким описал его Булгаков, или же он плод его фантазии, судить не берусь. Находясь на сугубо реалистических позициях, опишу нынешний Дом литераторов, какой уж он есть.

Воздвигнут он был сравнительно недавно. Точнее, пристроен к старинному особнячку в готическом стиле, где размещался прежде. Вследствие бурного развития литературы у нас в стране, гужеваться в тесном особнячке писателям стало невозможно…

Из вестибюля дорога ведет в просторное фойе с табачного цвета диванами, кушетками и креслами вдоль стен. Японец спросил о назначении помещения, на что Урванцев отвечал, что здесь писатели могут сойтись накоротке, обменяться новостями литературной жизни. Сейчас здесь никто не обменивался, но японец добросовестным образом снял видеокамерой и фойе.

Вошли в следующее по ходу «верхнее» кафе (имеется еще и «нижнее»), или в «пестрый» зал. Здесь народу было битком. За столиками сидели впритирку. У буфетной стойки толпилась очередь. Беспрерывно щелкал кофейный автомат. Публику можно было обозначить как демократическую. Не в плане политических убеждений, а в плане внешнего облика. Джинсы, куртки, бороды. У дам, а они все же имели место, распущенные по плечам волосы, непомерный избыток косметики. Клубился табачный дым. Сюда приходили выпить и наскоро перекусить. Вино и водка отпускались в разлив, с умеренной наценкой. Для московской безалкогольной пустыни, согласитесь, просто оазис.

Но не одною выпивкой да перекусами здесь занимались. За столиками велись бесконечные дискуссии. Темы две: литература и политика. Разумеется, внутренняя, внешней у нас как-то мало уже интересуются. Шум стоял невообразимый. Дохляк с забинтованной шеей, чирей у бедняги выскочил или еще что, орал что было сил: «Лешка! Ты мне друг! В литинститутском общежитии на одной койке спали. И сейчас Марьяну из Лианозова вместе трахаем. А повесть твоя все равно – говно!» «Ах, ты гаденыш!» – орал в ответ густым басом не согласный с оценкой своей повести Лешка. Поднимался во весь свой богатырский рост – косматый, бородища, чистый дьякон с картины передвижника Перова. Тянулся через стол, чтобы схватить за грудки хлипкого обидчика и разделаться с ним по-свойски. Чьи-то еще руки его удерживали, усаживали на стул, подносили стакан вина.

Японец попросил Урванцева перевести суть полемики, по тот отмахнулся: не стоит, мол, внимания. А внимание японского гостя привлек к стенам зала, расписанным автографами литературных и иных знаменитостей, дружескими на них шаржами и просто рисунками. Оттого зал и назывался «пестрым». Японец аж задрожал, до того интересно ему сделалось. Стал обходить зал кругом, наставив на стены видеокамеру.

Тут случился легкии инцидент, который тем не менее мог бы поломать все планы Сутеневского. На пути японца встал, выйдя из-за столика, поэт Савелий Рык, извечное наказание и горькое несчастье Дома литераторов. Едва ли не каждое его появление заканчивалось скандалом и мордобоем. Впрочем, дрался он не наотмашь, на пол противника не валил, чтобы после завершить расправу ногами. В основном, расквашивал носы. Его бы не впускать вовсе, а как не впустишь, если при нем писательская книжка? На какие деньги Рык пил и вообще поддерживал свою жизнедеятельность, никто объяснить не мог, поскольку никаких стихов он давно уже не печатал.

– Здравствуй, чукча! Здравствуй, угнетенный брат мой! – громко произнес Рык, обращаясь к японцу и протягивая ему руку. Японец на рукопожатие ответил и, не убравши улыбки, наоборот, улыбнувшись пошире, неожиданно возразил:

– Я не чукча, я джапанезе. – А ведь говорил, хитрец, что ни слова не знает по-русски!

Указал в подтверждение своих слов на японскую видеокамеру и принялся ею снимать Рыка. Тот охотно позировал, а когда японец закончил съемку, обратился к своей компании за столиком:

– Глядите, братцы, живой японец! Человек из страны Двадцать Первого века!

Поднялись несколько расхристанных личностей и выпучили на японца мутные глаза. Один молча и непреложно вложил ему в руки стакан, на четверть налитый водкой. Похоже, японец готов был в этнографических целях присоединиться к компании. Ему уже и стул подвигали. Но подоспел Урванцев, и Сутеневский мысленно возблагодарил судьбу за то, что она его ниспослала. Урванцев действовал энергично и решительно. Вынул из рук японца стакан с водкой, поставил на стол, а его самого увлек за собой. Сутеневский прикрывал отступление. Рык нехорошо выругался, попытался достать хотя бы Сутеневского, но тот ловко увернулся. Рык что-то прокричал вслед, и вся троица благополучно покинула «пестрый» зал, где нормального человека на каждом шагу подстерегают любые опасности.