Возвращение - [55]

Леопольду кажется, будто эта эстрадная песенка звучит у него в голове, но нет, он точно знает, что слышит ее, хотя маловероятно, чтобы звуки возникали в воздухе сами собой; надо сразу же найти этому какое-то мало-мальски убедительное объяснение. Он снова прислушивается и слышит щебет птиц, далекий шум машины, потрескивание костра, и внезапно Жасминная улица ассоциируется у него с увеселительным заведением.

Недолго думая, Леопольд поворачивает назад, чтобы поговорить о письме, спросить, разузнать. Он не жаждет развлечений, просто хочет знать правду, но, когда открывает калитку, мысль о том, что же он станет делать с этой правдой, вызывает на его губах улыбку: с незапамятных времен человечество гоняется за правдой — правдой в науке, правдой в искусстве, правдой в жизни; возможно, что притягательность правды и заключается лишь в ее поисках. Неприкрытая правда никого не делает счастливым, обычно она безжалостна, сурова и порой даже жестока. И все же правды жаждут.

Леопольд открывает калитку и видит: возле труб в плетеном кресле сидит высокий, голый до пояса молодой человек с бритой головой. Солнце опалило его тело, и оно приняло розовато-красный оттенок. Леопольду он представляется огромным поросенком — не свиньей, а именно гигантских размеров поросенком. Подойдя поближе, Леопольд спрашивает, дома ли Альберт.

Молодой человек встает и говорит, что он и есть Альберт, на его лице нет ни удивления, ни смущения, на нем застыла едва уловимая усмешка, словно он ждет, что сейчас произойдет нечто весьма забавное. Леопольд считает необходимым побыстрее объяснить, что его направил сюда Мейнхард и что вчера он нашел письмо, в котором упоминается про увеселительное заведение. Услышав о письме, Альберт расплывается в любезной улыбке, непонятно, чему он так радуется и что за этим кроется.

— Ах, значит, ты нашел письмо, ну тогда все в полном ажуре, — говорит он, и это «ты», сказанное совершенно постороннему человеку, не коробит Леопольда, напротив, ему даже приятно.

Альберт снова садится, перед ним панель с блестящими никелированными рычагами, он тянет их на себя — сперва один, затем другой.

— Это мечта моего детства, — растроганно произносит Альберт. — Ни о чем я так не мечтал, как о ветряном органе, разумеется, в детстве я представлял его в виде сооружения с высоченными, похожими на фабричные трубами, но и этот инструмент сгодится.

Через какое-то время тишина пригорода оглашается бравурной музыкой, звучит «тема судьбы», одновременно вульгарная и мощная, и Леопольд чувствует, как ему перехватило горло от восторга.

— Сегодня почти нет ветра, — говорит Альберт устало, а может, и разочарованно. — Пошли, взглянем-ка лучше на рожь, — приглашает он, поднимается с плетеного кресла и идет впереди.

Леопольд в недоумении, вероятно, он ослышался, но ему ничего не остается, как последовать за Альбертом поглядеть на рожь (?) или еще на что-то. Они минуют дом, машину, которая накануне вечером нагнала на Леопольда столько страху, и внезапно за изгородью он видит ярко-зеленое поле. Поле — это не совсем то слово, потому что перед Леопольдом плодовый сад, поражающий вначале своими размерами, а затем ровной зеленью всходов ржи под деревьями.

— Это озимая, — деловито поясняет Альберт. — Осенью я вспахал землю, между прочим, лошадью, ну и было мороки, чтобы заполучить ее, раскидал вручную семена. Сведущего человека теперь днем с огнем не сыщешь, ну да я сам справился, — с нескрываемой гордостью добавляет он.

— На редкость ровный посев, — одобрительно произносит Леопольд, он ничего не смыслит в сельском хозяйстве, но понимает, что именно такой оценки от него ждут.

— То-то и оно! — восклицает Альберт. — А ты представь себе, как это будет выглядеть летом! В августе серпом скосим рожь, завяжем в снопы, стерня колет ступни, зерно шуршит…

Леопольд смотрит в мечтательное лицо Альберта, и ему кажется, будто он видит те же картины, что и тот, но разум приказывает подавить этот восторг. Он понимает: повести гостя в поле то же самое, что показать свою только-только отремонтированную квартиру, новый телевизор, машину или новорожденного ребенка, что поле не что иное, как объект для хвастовства, самовосхваления… и внезапно чувствует — вот точно так же и он показывает Хельдуру свои картины, и его поражает схожесть ощущений.

— Так что остается лишь подождать, пока хлеб созреет, — произносит Леопольд.

— Если выдастся свободное время, приходи на толоку, думаю, приятно будет поработать серпом, — приглашает Альберт, поворачивается спиной к полю, и в его голосе, когда он предлагает Леопольду зайти в дом выпить чаю, уже не слышится прежнего вдохновения.

Они идут, поднимаются на веранду, застекленную разноцветными стеклами, которые делают маленькое, длинное, выкрашенное в белый цвет помещение похожим на калейдоскоп. Стены, пол, потолок — все в пестрых разводах, и никакой мебели. Альберт ведет его по коридору, там от пола до потолка тянутся книжные полки, затем они входят в просторную комнату. Альберт предлагает ему сесть, а сам уходит заварить чай.

Стены увешаны полотнами в рамах, на их белой загрунтованной поверхности нет ни одного штриха, ни одного мазка — просто голые холсты в красивых резных рамах; к стене прислонено множество подрамников, рам, в углу мольберт, на полках непочатые тюбики с масляной краской, в вазах кисти, ни разу не бывшие в употреблении. Все выглядит так, будто кто-то оборудовал для себя ателье, подготовил все для работы, а потом передумал.