Возвращение - [42]

Вилге подходит к стулу, нагибается, чтобы взять сигареты, коротенький халат задирается. Затем Вилге усаживается возле него, выуживает из пачки сигарету, передает пачку Леопольду, он чиркает спичкой и дрожащей рукой протягивает ее женщине. Вилге чуть наклоняется вперед и, чтобы сохранить равновесие, опирается рукой на Леопольда, затем снова распрямляется, глубоко затягивается, с напоминающим вздох звуком выпускает изо рта струйку дыма, полы заграничного халатика распахнулись, из-под него виднеется ночная рубашка, которая ничего не скрывает: под лиловым кружевом белеет упругое тело, рука Леопольда дотрагивается до него…

— Дай пепельницу, — дрожащим голосом произносит Леопольд.

Вилге берет с пола пепельницу и кладет ее Леопольду на колени.

— Я, кажется, совсем опьянела, — хихикает она.

— Налей мне еще, — просит Леопольд.

Вилге наливает коньяк, многозначительная (или многообещающая?) улыбка появляется на ее губах, очевидно, она думает, что парню следовало бы быть посмелее, но Леопольд не нуждается в ободрении, ему надо выиграть время, чтобы разобраться в сложившейся ситуации — взглянуть со стороны на эту парочку на кушетке.

— Я совсем опьянела, — повторяет Вилге.

Леопольд осушает рюмку. Вилге стряхивает в пепельницу пепел, ее рука касается ноги Леопольда, и он, даже собрав всю свою волю, не в силах подавить волнение. Полы халатика распахиваются еще больше.

Черт возьми, в который раз мысленно произносит он, жена моего отца хочет переспать со мной. Старик болен и, очевидно, ни на что уже не способен, так почему б ей не залезть в постель к пасынку: как-никак молодой мужчина, и никому не придет в голову сплетничать. Так вот чем вызваны эти разговоры о переселении: приятное и практичное развлечение. На редкость практичное! У одной муж, у другого отец умирает в больнице… И внезапно вокруг Леопольда образуется пустота, белая пустота.

Это всеобъемлющая, ощутимая пустота, впервые он чувствует, как она материализовалась в нем самом. Теперь он знает, что это такое в действительности, и понимает: с ней можно совладать. Он думает, что уже победил пустоту и она перестает существовать.

Женщина снимает халат и остается в одной коротенькой лиловой ночной рубашке, что-то говорит ему, но он не слышит, берет ее за руку, притягивает к себе и начинает говорить:

— Понимаешь, до сих пор я не знал, почему я должен рисовать, мне казалось, что это приятное и интересное занятие, но внезапно понял… именно сейчас понял: когда-то, когда я впервые столкнулся с человеческой грубостью, лицемерием, подлостью — ах, не все ли равно, как это все назвать, — мне показалось, вернее, я совершенно реально увидел вокруг себя белую пустоту. Понимаешь, я смотрел в окно и не видел ничего — ни голубого неба, ни зеленых деревьев, как будто мира вообще не существовало, и это стало повторяться у меня вновь и вновь, только сейчас я осознал, что единственная защита от этого — писание картин. Вот поэтому-то я и должен рисовать! Сперва передо мной одна белая пустота, но я провожу в ней линию, вторую, создаю красочную поверхность, образ — пустота заполняется, и вместо нее возникает совсем иной мир… богатый красками… прекрасный… — Леопольд говорит о том, что наболело, мысли обретают форму, ему удается облечь смысл своей деятельности в слова, а женщина меж тем снимает через голову ночную рубашку, пальцы ее зажимают ему рот, и он слышит:

— Ты поселишься здесь, и нам будет хорошо вместе. После того как ты разошелся с женой, я каждый день ждала, что ты придешь, я тосковала, но тебе, дурачку, только бы сидеть в своей кладовке. Ну скажи, чем нам плохо вдвоем, я стану заботиться о тебе, ты только погляди, какой ты худущий. Ну обними меня, крепко обними!

— Нет! — Леопольд выкрикивает это, вырывается из объятий, его начинает колотить, и хочется ни минуты не мешкая бежать отсюда.

— Негодяй! Ничтожество!

Его бьют, он закрывает лицо рукой и чувствует, как удары сыплются на руку.

— Вон из моего дома! Чтоб я больше не видела твоей мерзкой рожи!

Леопольд хватает одежду и выбегает. И вот он уже на дворе, что-то летит ему вслед, затем еще что-то, и окно со стуком захлопывается.

Он начинает одеваться, но туфель нет, затем соображает, что именно туфлями в него и швыряли, находит их на грядке, но нет носков и в туфли набилась земля, однако он не вытряхивает ее.

Леопольд бредет по улице. В небе звезды и бледный серп луны. Звезды бледные, небо бледное, в окнах горит свет, какая-то компания, горланя песни, идет ему навстречу. Кто-то останавливает его и спрашивает, не найдется ли закурить, он шарит в карманах, затем вспоминает, что пачка осталась у Вилге. Перед глазами возникает комната, желтовато-оранжевый свет, обои, имитирующие каменную кладку. Словно стена или тюрьма; он не знает, почему в голову пришло сравнение с тюрьмой — едва ли теперь в тюрьмах каменные стены, очевидно, они выкрашены или побелены. Но какое это имеет значение?.. Меж белых стен белая пустота, и он должен расцветить ее. Жизнь должна быть красочной. Голубое небо, зеленые деревья.

Неожиданно он видит перед собой огонек такси. Поднимает руку, машина, скрипнув тормозами, останавливается. Леопольд забирается на заднее сиденье и говорит: «В увеселительное заведение!»