Возвращение в будущее - [75]

Терпимость в настоящее время — это скомпрометированная добродетель, возможно, в связи с тем, что она принадлежит к тем человеческим качествам, которые наиболее трудно проявлять постоянно и неизменно. Эта добродетель стала превратно истолковываться и воспринимается теперь как нечто негативное; дело в том, что ее уподобляют слепому подчинению злу и страданию со стороны тех, кто находится под безжалостным гнетом и смирился со своей злой судьбой. На самом же деле эта добродетель позволяет человеку пользоваться всеми этическими ценностями, которые обрело человечество в ходе исторического развития, она дает мужество свернуть с той дороги, которая ведет к ложной цели. Терпимость позволяет человечеству начать все с начала, пережив крушение своих надежд, мобилизует усилия по решению тех задач, которые оно само ставит перед собой и которые после многочисленных попыток все еще кажутся ему неразрешимыми. Естественно, что люди, пережившие ад этой мировой войны, могут сомневаться в существовании такой добродетели, как терпимость, многие даже и мысли не допускают о какой-то там терпимости. Об этом же свидетельствует опыт Первой мировой войны. Вот почему я считаю, что мы все, кому предстоит поднимать города и деревни из руин, восстанавливать телесное и душевное здоровье наших соотечественников, сломленных голодом и страданиями, опекать травмированных детей, в гораздо большей степени должны опираться на усилия ученых, нежели на усилия политиков и представителей власти. Мне трудно предсказать, какие организационные формы примет взаимное сотрудничество независимых наций после войны, но совершенно очевидно, что это должны быть органы общей ответственности, обеспечивающие также экономическое и научное сотрудничество, — с полномочиями, гораздо большими, нежели те, коими обладали различные эксперты в правительствах разных стран.

Все сказанное выше в значительной степени связано с проблемой Германии. Не стоит забывать, что существует принципиальное различие между немецким и другими народами Европы. Мы все с трудом понимаем немцев, а немцы с трудом понимают всех остальных людей, кроме самих себя; существует не степень различия, а фундаментальное различие между немцами и другими народами, обусловленное разным историческим прошлым. Какая-то часть немецкого народа, обладающая более свободным и восприимчивым умом по сравнению с основной массой, сумела приобщиться к просвещению, как и другие народы (получить научные сведения в предвоенной Германии трудности не представляло, беда лишь в том, что истолковывались они, так сказать, на особый лад); эти люди с любопытством взирали на образ мыслей и действия других европейских народов; считая себя членами европейского культурного сообщества, они стремились поступать как его представители. Но этот слой немецкого народа очень тонок, в сущности, его можно сравнить со сливками в кувшине с молоком. Большая часть немецкого народа оказывается вне этой интеллектуальной сферы, точнее было бы сказать, была поставлена вне этой сферы. А когда основная масса немцев обратила свой взор на окружающий мир, то лишь для того, чтобы совершить хищнический поход в неведомое, в мир за пределами Германии.

В свое время немецкие ученые внесли значительный вклад в просвещение, тем не менее ныне немецкие университеты дошли до того, что стали привечать таких господ, как Трейчке и Бансе[71], и всю шайку деятелей, которые окопались там в последние десятилетия, после того как талантливые ученые были объявлены вне закона, изгнаны из страны, обречены на нищету или заключены в концентрационные лагеря. Немецкий поэт Фридрих Шиллер, который был глашатаем свободы, выразил на немецкой языке протест против всех форм тирании, против политического и духовного гнета; его величие признают и в самой Германии, но основная масса немецкого народа осталась глухой к его призывам и чуждой его мятежному духу. Дело в том, что в Германии отсутствует почва для такого рода идей, они не находят отклика у широких слоев населения. И неудивительно, ведь представители немецкой дипломатии, дворянства, немецкие офицеры общаются на равных с представителями тех же слоев в других европейских государствах, но в то же время проявляют высокомерие по отношению к простым людям в своей собственной стране, что совершенно невозможно увидеть в других частях Европы, — там это было бы безоговорочно сочтено грубостью и вульгарностью. Во времена моей юности нам, девушкам, было трудно понять своих ровесниц из Германии: стоило какой-то из них влюбиться в молодого человека, как она начинала болтать о своих возвышенных чувствах и мечтах быть завоеванной и покоренной рыцарем-избранником (на самом же деле у всех у них были свои приемчики, разные штучки-дрючки для того, чтобы приручить и окрутить своего героя). Кроме того, избранником немецкой девушки мог быть только молодой человек в военной форме, мужественный и храбрый, способный на поединки, а если на лице его были шрамы, то в их глазах это делало его еще более привлекательным.

Мне представляется совершенно необходимым, чтобы люди науки: историки, этнографы и этнологи, но прежде всего врачи, занимающиеся душевными болезнями, — чтобы все они в своих научных изысканиях уделили внимание Германии и ее народу. Необходимо сотрудничество между историками и патологами, между экономистами и психиатрами: они должны поставить перед собой задачу осмысления особенностей немецкой нации, чтобы приглушить ненависть против немцев, которая неизбежно возникнет, когда немцы начнут твердить, что они «не знали, что делали», проявив тем самым маниакально-депрессивные и параноидальные черты своей натуры, будут упорно долбить, что лишь следовали за своим фюрером, который дудел в свою дудку. Они последовали за ним потому, что в большинстве своем — психопаты.