Возвращение в ад - [10]

Уже давно не глазея на встречаемых прохожих, не обращая на них никакого внимания, свернул направо у Конюшенной площади, перемещая свое тело не по линиям зрения, а по координатам запахов, доносившихся до меня. Обоняние нищего. Острое как нож. Внезапно мое зрение вырезало из индифферентного фона четыре горящих окна на первом этаже углового здания; через кое-где раздвинутые занавески виднелись какие-то столы и жующие над ними физиономии. Неизвестно на что рассчитывая, не имея сил справиться с запахом пропитанных маслом поджаренных пончиков, стыдливо укутанных саваном сахарной пудры, я потянул на себя дверь и вошел. Над головой зазвенел колокольчик.

В то же мгновение из-за портьеры выскочила подвижная фигурка, облаченная в черный блестящий фрак, сверкающую белизной манишку, с желтой цифрой "6", вышитой изощренной гладью на накладном фрачном кармане.

- Что желаете? - спросила черно-фрачная фигурка, выдавливая лицом вопросительную гримасу, лицом, которое кого-то страшно напоминало, будучи одновременно никаким: какой-то прилизанный чубчик, какие-то плоские щечки, все вместе иначе, чем стертый пятак, ничего не напоминало.

- Простите, голоден, - играя желваками от смущения, проговорил я.

- У нас питание только по талонам, - мгновенно убирая, стирая как пыль, печать заинтересованности с лица, проговорил стертый пятак, - у вас имеются талоны?

- Нет, - ответил, сжимая зубы.

- Это нарушение, но я мог бы договориться, есть один человек, вы понимаете, в качестве исключения можно за наличные. У вас есть наличные, шеф, тугрики-червонцы?

- Нет, - сказал я, с непонятной тоской вспоминая отданные старику-старьевщику две копейки. - Нема. No it is not.

Пауза. Удивление. Восторг.

- О, щедрая интуриста! - с радостным восхищением оглядывая мой потрепанный свитер и лоснящиеся на коленях брюки, залопотал он. - Твоя моя понимай. И моя твоя понимай, ибо вхожу в международный затруднительный положение. Дружба, дружба. Твоя щедрая капуста, моя щедрая хлеба, сытная, вкусная, понимай? Гони монету, комарада. Немного валюта, и тут же много ам-ам будешь, понимай?

Сам не зная, как это получилось, я потянулся и зажал двумя пальцами плоский носик черно-фрачной "шестерки". Подвыв от боли, он попытался отпихнуть мои пальцы руками, но я сдавил сильнее, и он тут же обмяк, приседая и подскуливая по-собачьи. Заметив висящее на стене огромное зеркало в резной раме, я подтащил его к нему, помогая себе второй рукой, тянувшей его за шиворот.

- Ты посмотри, халдей, на кого ты похож, - заставляя его смотреть на свое отражение в зеркале, проговорил я, - только на стертый пятак, больше ни на что. Ну, скажи еще про валюту? Еще ты похож на задницу, тебе об этом никто не говорил? У тебя нет ни одной черты, где ты их потерял? Зайду завтра - проверю, вякнешь про монеты, оборву уши, понял?

Я отпустил его плоский носик, вытер пальцы о его же крахмальную манишку и вышел вон, захлопнув за собой дверь…

Через полчаса я сидел на скамейке Михайловского сада, куда забрел, спасаясь от улицы, напоенной съестными запахами, и наклонившись чертил прутиком на земле всевозможные каракули. Beчереющий сумрак растворялся без осадка в густевшем прохладном воздухе, моя сырая одежда неровными пятнами прилипала к телу, гуляющих было немного, и я старался не обращать на них внимания. На скамейке напротив сидел мужчина средних лет и читал развернутую газету, по ходу чтения пожирая бутерброды, вынимаемые из промасленной бумаги; бумага нещадно шелестела. Меня так и подмывало подойти к нему и поклянчить какой-либо негодный кусочек или обратиться к кому-нибудь из прохожих с просьбой выдать мне единовременную помощь в размере десяти копеек. Но я сдерживал себя под узцы. Просто ты не доверяешь никому, никому и никогда, сказал я себе, может быть, поэтому ты здесь? Когда я наклонился, боль немного стихла, будто распластывалась и сжималась: теперь она походила уже не на распустившийся бутон, а на железные крючья, на железный клюв орла, выклевывающего мне печень.

Постепенно линии, которые я чертил острым прутиком, заполнили все пространство около скамейки, они переплетались лианами, закручивались в косички, разбегались пунктирами и штрихами, пока, наконец, не превратились в лицо старика-старьевщика, встреченного мною на набережной. Даже не открыл ему свое имя. А почему? Длинная история. То имя, которое носил я до переселения в мир иной, досталось мне в упорной борьбе. Замечено давно: многое передается именно через поколение. Например, склонность к сумасшествию отчетливо проступает именно в третьем, а не втором эшелоне потомства. Но не только. Почти все патологические искривления подныривают под уровень детей (образуя впадину) и выплывают на гребне внуков - родовое движение напоминает волну. Суть конфликта была проста: противостояние поколений.

Мой создатель, муж моей матери, хотел одарить меня традиционным ортодоксальным иудейским именем; в то время как бабушка Рихтер, мама моей мамы, защищая свои интересы, настаивала на том имени, которое я носил в земном пределе. У каждой стороны имелись аргументы. У мужа моей мамы они были следующие. Первое, Иосифом (он предлагал это имя) звали его отца. Уже потом я понял, что ему просто хотелось затесаться между двух Иосифов. Имя, как мячик, перелетало через сетку и во время полета походило на птицу. Два Иосифа, скорчив рожи, смотрели друг на друга в зеркало. Есть гадание, о котором упоминал один писатель, считавший себя символистом, на самом деле падкий на дешевую романтику: два зеркала ставятся друг против друга, а по обе стороны - две горящие свечи; заглянув в одно зеркало, в нем можно было увидать второе, а в нем отражение первого - и так далее: отражения напоминали бесконечный зеркальный коридор с двумя рядами свеч. Возможно, давая сыну имя отца, неизвестный мне еще человек, хотел приобщить себя к вечности, и это был сильный аргумент.