Возвращение на Подолье - [23]

Нож, который он постоянно носил за голенищем, был уже у него в кулаке.

Василий видел как побелели губы одного из насильников, но это его не остановило. Первый удар пришелся в живот, ударом в грудь он его прикончил. Второго он догнал уже на выходе из барака. Тот, бешено вращая глазами, не переставая кричал:

— Не нада, я войду! Не нада, я войду! — что означало: он просит дать ему возможность откупиться.

Он сел на него сверху, схватил за волосы и по рукоятку воткнул нож в глаз. Из-под лезвия брызнула кровь, залила ему лицо, а тот, захлебываясь, не переставал хрипеть:

— Я вой-ду-у-у! Хрл… Вой-ду-у-у..

Последнего, третьего, спасли дежурные прапорщики. Словно удавку они набросили на шею Василия ремень и затягивали до тех пор, пока он не потерял сознание.

Тогда Василию было пятнадцать лет, теперь — двадцать три. За спиной у него три судимости, не считая лагерных раскруток. У него вся жизнь впереди.

Василий спускается по мокрым ступеням в знакомый подвал, перепрыгивая через лужи, направляется в свой второй дом.

Без него тут уже хозяйничали, и не раз. Деревянную перегородку кто-то сломал, а на кое-где сохранившихся обоях имена и клички новых жильцов.

Но самое главное все же сохранилось. У стенки, на деревянных ящиках, тускло блестят “отполированные” матрасы. Он садится на знакомое ложе и, убедившись в его прочности, принимает позу римского патриция[34].

Тогда, уже в далеком прошлом, отсюда его забирали менты. Вернее сказать, их. С ним была Таня Лисицкая. Интересно, где она сейчас? Когда они его прижали к стенке и били под дых, она пронзительно кричала: “Не смейте его бить, у него больное сердце!”

Он не перестает задумываться над ее словами. Сердце у него никогда не болело. Что она хотела этим сказать? Возможно, зная о его отношениях с матерью, неосознанно, чисто по-женски, пыталась его защитить…

И еще она его подкармливала. После того, как он рассказал ей, что на просьбу поесть, во всем “оригинальная”, его мать отвечала: “Нет денег, влезь на грушу и перекуси”, в его берлоге появлялись бутерброды и конфеты.

Здесь он проводил большую часть своего времени. Школу Василий почти не посещал. Учителя часто приходили к нему домой. Во время загулов мать дверь не открывала. В торжественные для учителей случаи она наивно расширяла свои большие изумрудные глаза и, сложив на груди руки, причитала: “Господи! Да что же это такое… Нет больше никаких моих сил… Делайте с ним, что хотите!”

Учительский коллектив придумал что с ним сделать. С легкой руки классного руководителя и, конечно же, с согласия его матери, они отправили его в интернат для дебильных.

Как ни парадоксально, именно интернат оставил в жизни Василия светлое пятно. Наконец он получил две возможности о которых мог только мечтать — выспаться и читать.

В интернате он пробыл год. За этот год его новый классный руководитель передал его матери несколько грамот, полученных им за хорошую учебу и отличие в спорте. Но после летних каникул, проведенных в этом же подвале, его ожидал удар. Медицинская комиссия признала направление его в интернат для дебильных неправомерным. Дирекция школы получила взыскание и, к его искреннему огорчению, он возвратился к прежней жизни. Его возвращение послужило ударом и для его матери. Любые обязанности, кроме привычки подавать в постель любовникам кофе с бутербродами, приводили ее в ярость. Полученных от демонстрации одежды денег ей хватало только на излюбленных цыплят табака. Что касается его появления, одна мысль о возможных ограничениях собственной персоны была ей невыносима. Но чем больше он взрослел, тем меньше ей мешал. В квартире он появлялся два раза в неделю. На ее неискренние выкрики: “Где ты шляешься? Ты меня в гроб загонишь!”, он отвечал первое, что приходило на ум: “У друга уехали родители” или “Ездил в пригород на день рождения”.

В редкие промежутки, когда она неудачно выбирала любовника, страдать приходилось опять же ему. Те из них, которые имели семью, рано или поздно исчезали. В такие моменты она вспоминала о нем. И, чтобы утолить жажду мести, писала заявления на него в милицию.

Точно так же, как в учительском коллективе, в милом сердцу райотделе милиции она постепенно создала ему репутацию патологического бродяги. В один прекрасный день, когда он, словно верблюд, насыщался на кухне, в квартиру прилетела красногрудая птица в образе молодого следователя. Напыщенный, с побитым угрями лицом, он, в сопровождении ликующей матери, прошел на кухню и положил рядом с тарелкой супа истоптанный мужской ботинок.

— Узнаешь? — спросил, мрачно поглядывая то на него, то на мать.

— Нет, — ответил он.

— Ну, допрыгался, — сказал мать, — так я и думала.

Ничего другого от нее он и не ожидал. В раннем детстве от жизненных бурь и невзгод его защищала бабушка. Когда бабушки не стало, он со своей детской правдой остался один на один под этим небом и солнцем.

— Твой друг Виноградов сознался… Говори, по какому адресу квартиру обворовали?

О подлой игре, делающих карьеру молодых следователей, Василий уже слышал. В тех семьях, где, по их мнению, родители не знают как избавиться от “преступных” чад, следователи пробивали брешь, терроризируя и запутывая до такой степени, что подросток рано или поздно себя оговаривал.