Возвращение к легенде - [36]

— Вот молоко — пейте, водки не дам. Курите, — начальник погранотряда показал на кринку с молоком, выдал каждому по пачке «Казбека» и стал объяснять обстановку.

То, чего опасался генерал Снегов, случилось: немцы, прорвав наш последний заслон на севере от Перемышля, вышли на Львов. В связи с этим возникла еще большая опасность: мотомехчасти противника продвигаются по магистрали гораздо быстрее, чем наша пехота, а значит, 99-й дивизии и штабу корпуса угрожает окружение. С севера их прикрывают только пограничники. Единственная возможность спасти наши основные силы от разгрома — это дать бой немцам здесь же, на подступах ко Львову, и тем самым задержать их, помочь пехотинцам пройти вперед, к старой границе, где, по имеющимся сведениям, две или три наши отступающие армии должны организовать оборону на широком фронте и, наконец, остановить врага…

«Окружение! Так вот на что намекал Петрин!» — вспомнил Орленко свой последний разговор с комиссаром корпуса. Он зажмурился, пытаясь представить, что ожидает сейчас бойцов, только что совершивших бросок почти в восемьдесят километров. А что будет с ранеными?

— …Любой ценой, вы понимаете? — как в тумане, уловил он конец фразы.

— Понимаем, — глухо отозвался Поливода.

Остальные командиры молчали.

— А раз понимаете — встать! — повысил голос Тарутин. — И немедленно за работу. Раненых отправим вперед, всем остальным — копать. К рассвету рубеж должен быть готов. — Он повернулся к стоящему за ним начальнику штаба. — Лопаты у жителей собраны?

— Так точно.

— Раздайте их бойцам, у кого нет. А две оставьте — себе и мне. Все.

Теперь людей держала на ногах только злость — на себя, на немцев, на вдруг заморосивший дождь, на вязкую глину, которая прилипала к сапогам и лопатам… Спать уже не хотелось. Не хотелось ни есть, ни курить, ни думать. Хотелось боя: бить, кромсать, убивать этих гадов. Убивать — за боль, за усталость, за все…

Рубеж был открыт на северо-западной стороне Комарно, на горе, в садах. Остро пахло мокрой смородиной. Над головами свисали тяжелые ветки, осыпанные недозрелыми яблоками. Сквозь чащу листьев на засиневшем, умытом перед зарей небе догорали звезды. В брошенных хозяевами сараях голосили петухи, кудахтали куры. Начинался еще один день…

Вернулись разведчики, доложили: головная колонна немецких танков прошла на северо-восток, ко Львову, за ней беспрерывным потоком следуют машины с солдатами.

— А боевое охранение у них есть? — спросил Тарутин.

— Есть. Вдоль дороги, по проселкам шныряют мотоциклисты. Замечен также отряд танкеток.

Начальник погранотряда присел в окопе, пошарил фонариком по карте.

— Эх, повернули бы они сюда, в лощину…

Он не успел договорить. Снизу, из-под горы, в небо взлетела ракета и, описав дугу, упала по ту сторону села.

— Ну вот, на ловца и зверь бежит! — снова услышал Орленко веселый голос Тарутина. — Хотят девяносто девятую с фланга ударить. Сейчас будут здесь.

И точно. Не прошло и получаса, как послышался гул моторов. Замигали огни фар. Стаями они сползали с окрестных холмов и скапливались в долине. Казалось, что внизу, в черной впадине, среди лозняка и травы растет, мерцает и шевелится какое-то светящееся чудовище…

Орленко насчитал по огням около пятидесяти грузовиков и десятка три мотоциклов. «В каждой машине, — прикинул он, — двадцать солдат. Итого, кроме мотоциклистов, тысяча… А у нас едва ли и половина наберется». Мысль работала беспощадно четко. «Безумству храбрых поем мы славу!»

Взлетела еще одна ракета и осветила долину. Машины сгрудились у реки, не решаясь перейти ее вброд. Солдаты снимали с себя оружие и выпрыгивали из кузовов, бежали в лес…

Вскоре послышался визг пил, стук топоров, треск падающих деревьев. Немцы строили переправу. Надо было их накрыть сейчас.

Над окопами прошелестела команда «приготовиться!», и Орленко приник к винтовке. Кто-то рядом жарко дышал в ухо, тикала на часах секундная стрелка.

— Огонь!

Тишина разорвалась грохотом. С хрустом пронесся снаряд, на голову полетели яблоки, и сразу стало светло…

Бой начался.

А кончился он под вечер, когда уже никто не знал, во что обошлась победа.

С первой вражеской группой расправились быстро, в течение часа, но затем подошла новая. Ударила артиллерия, появились танки, и рубеж был смят. Тарутина ранило осколком в лицо, разворотило верхнюю губу. Его хотели уложить на носилки, но он не дался и продолжал, зажимая лицо рукой, командовать боем… Один за другим умолкали пулеметы, в окопах было уже больше мертвых, чем живых… Гора дымилась обугленными деревьями, и люди, обезумевшие от грохота, дыма и криков, выползали из окопов и наугад, вслепую шли на восток…

Ночью за городом Миколаевом, в лесу, группа, с которой отступал Орленко, встретилась с пехотинцами. Бывшего секретаря горкома пригласили в штаб корпуса. В тесной каморке лесника чадила коптилка, на стенах, дрожа, горбатились тени.

— Садись, — сказал комиссар Петрин. — Есть хочешь?

Орленко махнул рукой.

— Тогда на, читай.

Комиссар протянул листок. В глазах запрыгали строчки. «Немедленно отозвать и направить в распоряжение ЦК…»

«А как же они? — Орленко растерянно посмотрел на Снегова, склонившегося над картой, на Петрина, на бойца, стоящего в дверях с винтовкой в руке… А где-то там его ополченцы, Тарутин. Перед ним вдруг встало его большое, темное, окровавленное лицо. — Они останутся?»