Возвращение к легенде - [34]

— Читали.

— То-то. Теперь мы у всей страны на виду. Даже бери больше — у всего мира!

«Правда» сообщала, что советские войска стремительным контрударом вновь овладели Перемышлем. Это было через несколько часов после партийного собрания, и новые члены бюро тут же пошли по подразделениям, сообщили об этом бойцам. Газета переходила из окопа в окоп, из дота в дот, ее под ураганным огнем добровольцы-агитаторы пронесли по всему переднему краю.

Люди торжествовали. К секретарю партбюро прибегали бойцы и командиры — радостные, возбужденные — и приносили новости. Всем хотелось отличиться. Здоровенный парень — сержант из группы «особого назначения» — рассказал, как ему удалось задержать вражеского лазутчика. «Приметил я на улице Мицкевича одну дамочку, видную такую, белолицую, и пошел следом. Смотрю, дамочка моя ведет себя как-то чудно — ходит без всякой цели по главным улицам и туда-сюда глазками зыркает, вроде как высматривает, где у нас объекты. А увидит мужчину — сразу отвернется и ноль внимания. «Нелогично, — думаю, — получается: уж если ты, красавица, такая по природе любопытная, то почему твой интерес распространяется только на штабы и огневые точки?» Ну, я ее и прищучил! И что же оказалось? Оказалось, что это не баба, а мужик, да еще с двумя пистолетами за пазухой».

Все, кто был в комнате, засмеялись. Заглянул на смех Патарыкин, рассказал еще одну баску. Сегодня отличились ребята, которые под командованием лейтенанта Чаплина сражались в том самом доте у моста. Утром они, как обычно, послали немцам «завтрак» — дали несколько выстрелов из своей тридцатисемимиллиметровки. И один снаряд угодил в баню, где как раз в это время мылись фрицы. «Вот картина была! — закатывался, чуть не плача, бравый командир роты. — Не хуже, чем у того Чаплина, который в кино. Фрицы повысыпали на улицу, кто голый, кто в подштанниках, некоторые с шайками в руках, бегут, а от них пар идет…»

И снова все смеялись, не замечая или не желая замечать, что рассказчики увлекались и немного «загибали».

Орленко был рад их бодрому духу и смеялся вместе со всеми. И хотя он знал то, чего не знали они, — о продолжающемся наступлении немцев на флангах, о выходе вражеских танков на Львовское шоссе, — он не считал нужным говорить об этом вслух. Все еще может повернуться к лучшему, зачем заранее омрачать настроение? «Веселому, — любил повторять он, — и море по колено, а унылый в своих слезах тонет!»

Но день кончился плохо. Вечером по телефону Снегов сообщил, что тяжело ранен полковник Дементьев. Его нашли в поле, недалеко от разбитой машины. Немецкий снаряд настиг его в тот момент, когда он ехал проверять самый опасный, северный рубеж. Дементьева тут же отправили в тыл. Командиром 99-й дивизии был назначен его заместитель полковник Опякин.

А ночью в комнату к Орленко ворвался Поливода. Лицо его было страшным.

— Послушай, секретарь. Знаешь, какой приказ я только что из штаба корпуса получил? Взорвать мост! А как же наступление, которое нам обещали? Не сегодня-завтра должны подойти наши танки, а тут… — Он тяжело рухнул на стул и опустил голову. Его фуражка упала на пол, он отшвырнул ее ногой и заскрипел зубами.

— А ты бы уточнил у Снегова, — сказал Орленко и, чтобы скрыть лицо, нагнулся за фуражкой, подал ее коменданту.

— Нет его в штабе, уехал куда-то.

— Тогда свяжись с Тарутиным.

— И его нет.

Предчувствие подсказывало Орленко, что начинается самое тяжкое, то, чего он ждал, но во что также не хотел верить.

Однако надо было что-то решать. Он поднялся и пошел в комнату к телефонистам.

Орленко попросил позвать комиссара Петрина. Тот подтвердил приказ.

— Значит, плохо?

— Плохо. Но еще не страшно.

— А что может быть еще?

Ему показалось, что сквозь расстояние он уловил вздох.

Секретарь горкома вернулся к себе. Поливода сидел, по-прежнему опустив голову.

— Григорий Степанович, — тихо сказал Орленко, — иди выполняй приказ, — он положил ему руку на плечо. — Иди.

Поливода молча встал, нахлобучил фуражку, не оглядываясь, вышел.

Вскоре воздух потряс взрыв. В ночное небо взметнулось пламя и, скользнув по крышам, рухнуло вниз.

«Это все… — тупо отозвалось в сердце. — Конец».

Через два дня они покидали город. Собственно говоря, его участь была решена еще на сутки раньше — утром 28 июня, когда генерал Снегов получил приказ командующего фронтом оставить Перемышль и отходить по направлению к Львову. Но тотчас выполнить его он не мог: поднимать войска в открытую, при свете дня было бы равносильно самоубийству. Обе дороги на Львов — железнодорожная и шоссейная — просматривались немцами с высот за Саном как на ладони и были наглухо перекрыты артогнем. Да и попробуй-ка только показать спину врагу, он тут же ринется вперед и всадит штык между лопатками… Надо было дождаться темноты, чтобы скрытно оторваться от противника и выиграть хотя бы несколько часов.

Время было за полночь, когда оборона рассыпалась на десятки походных колонн и маршевых групп. Немцы еще спали. Лишь изредка их дозорные выпускали в небо ракеты, высвечивая передний край. И тогда люди, выползшие из траншей и окопов, прижимались к земле и замирали. Было строго запрещено разговаривать и курить. Бойцы и командиры ползли молча, с плотно привязанными к спинам винтовками, придерживая руками котелки и саперные лопатки. Слышалось лишь тяжелое, сдавленное дыхание и шорох осыпающейся земли…