Возвращение к легенде - [32]

Он послал к дому тех же двух бойцов с гранатами. Они пошли дворами, но вскоре один из них вернулся, зажимая ладонью простреленную щеку. «А где Селезнев?» — спросил Поливода. «Убили… — невнятно пробормотал боец. — Там у них как крепость: вокруг мешки с песком, пулеметы на всех этажах… — Он сплюнул кровью и прислонился к стене, — Не выполнили мы, товарищ старший лейтенант…» Поливода стиснул зубы. «Я сам пойду, — хрипло выдавил он и обернулся. — Кто со мной добровольцем — шаг вперед!» Политрук Тарасенков положил ему руку на плечо. «Не надо. Сам зря погибнешь и людей погубишь». — «А что же, по-твоему, отступить?» — «Зачем? Прорваться всем вместе на площадь, с орудиями, и ударить прямой наводкой». — «А пехота согласна?» — «Я уже говорил».

Это был самый страшный бой. Немцы оборонялись насмерть. Они знали: если противник возьмет этот дом, то возьмет и площадь, а если возьмет площадь, значит и город. Орленко никогда не думал, что какой-то квартал, всего сто метров, такой длинный и почти бесконечный… Здесь все происходило мгновенно: упал — вскочил — выстрелил — снова упал… Они наступали под сплошным огнем. Пули, казалось, сыпались с неба, вылетали из-под земли — из подвалов, канализационных ям… Немцы были всюду — вверху, внизу, вокруг. И все-таки этот проклятый дом был взят. Взят!

Площадь была усеяна трупами. Горел подбитый немецкий танк. Ветер нес густой душный чад, пахнущий порохом, маслом и еще чем-то паленым и страшным… Орленко вбежал в нижний этаж — там прежде был ресторан. В дыму, опрокидывая столики, метался толстый офицер в черном, с пистолетом в руке. Орленко выстрелил — мимо. Немец прицелился. «Ложись!» Раздался взрыв, офицер упал. Серов, бросивший гранату, вскочил, подбежал к немцу, потрогал его ногой. «Готов!» Орленко тоже поднялся, пошатываясь, побрел к буфету. Перед глазами плыли круги, со стойки на пол текло что-то красное: не то вино, не то кровь… Не глядя, он нащупал бутылку, выбил ладонью пробку, отхлебнул: «Водка!» Он протянул бутылку пограничнику. Серов ошалело смотрел на него. «Товарищ секретарь?» И вдруг догадался… «За победу!»

И город опять был советским, уже два дня. И снова он, Петр Васильевич Орленко, выполнял свои прежние обязанности секретаря горкома партии.

Город существовал — истерзанный, израненный, но живой, и люди, как всегда, обращались к секретарю со своими нуждами и заботами. Он делал что мог: собирал пекарей, механиков, машинистов, врачей, одних просил, другим советовал, третьих ругал… Его слушались, может быть, потому, что видели его лицо, серое от бессонницы, и пропотевшую солдатскую гимнастерку. Он мог воевать и трудиться, вместе со всеми жил и питался, не требуя для себя никаких привилегий, а это — он понял — действует на людей лучше всяких высоких речей. Если надо, он первым брался за лопату или за гаечный ключ, и ему тут же приходили на помощь, и дело сдвигалось с места, работа закипала, и невозможное становилось возможным…

Жизнь в осажденном городе постепенно налаживалась: уже работали три пекарни и в магазинах торговали свежим хлебом. Возобновила работу водокачка. В надежных подвалах и старых заброшенных фортах расставили койки, оборудовали операционные, и врачи, перестроившись на военный лад, при свете коптилок и мигающих аккумуляторных лампочек резали, штопали, гипсовали раненых и больных. Кое-кому даже выдали зарплату — авансом, за месяц вперед, и люди почувствовали себя еще увереннее. Значит, решили они, дело прочно…

Так было здесь, в Перемышле. И так, думал секретарь горкома, вероятно, происходит везде, во всех других пограничных городах, оправившихся от вероломного фашистского удара. Иначе быть не могло. Он специально послал шофера за газетами в соседний Добромиль.

— Без них не возвращайся! — предупредил секретарь. Он ждал их как воздуха…

Долгожданная «Правда» принесла нерадостные вести. Противник продвинулся на десятки километров в глубину почти по всему фронту. Наша армия отступала.

Дважды перечитав первую, короткую и невразумительную сводку, он почувствовал, будто проваливается в пустоту. Желанная тишина, которая наступила после дневной канонады, вдруг показалась зловещей.

Он мысленно представил себе огромное, черное, бескрайнее поле и ползущие по нему танки с желтыми крестами на башнях. В ночном небе полыхают пожары, бегут по дорогам женщины, прижимая к груди плачущих детей, ковыляют старики, скрипят повозки… А танки идут, изрыгая смертоносный огонь, горит неспелое жито, горят хаты с накопленным годами труда имуществом, мечутся по степи ревущие, брошенные людьми стада, жалобно кричат осиротевшие аисты.

— Разрешите войти? — раздался звонкий голос.

Орленко вздрогнул и посмотрел на стоявшего в дверях человека. Это был Королев.

— Я на партсобрание.

— Входи.

Молоденький политрук, сияя, вынул из планшетки газету, протянул секретарю.

— Прочитайте, это, наверно, о нас пишут.

— Где?

— А вот. «Как львы, дрались пограничники, бессмертной славой покрыли себя вчера бойцы-чекисты. Только через мертвые их тела мог враг продвинуться на пядь вперед». Как львы! — с гордостью повторил он и засмеялся. — Я бойцам только что вслух читал. Два раза подряд!