Возвращение к легенде - [20]

Наступает пауза. Мы молчим. Я думаю о судьбе поколения, обманутого фальшивыми лозунгами, отравленного демагогией и ненавистью к инакомыслящим. Проклятый фашизм растлил души миллионов юношей и девушек, заплативших страшной ценой за ложные идеалы. Неужели это может повториться — и кровавый фюрер, и безумно ревущая толпа восторженных обывателей, и кровь, реки невинной человеческой крови?..

Кажется, мы отвлеклись. Но какая беседа, да еще о войне, идет спокойно и ровно? Мы спорим и, наконец, договорившись, снова возвращаемся к Перемышлю. Патарыкин немного устал. Он уже бегло перечисляет последние события того исторического дня («Разве все удержишь в памяти!») и вдруг останавливается. Голубые глаза его темнеют.

— Об этом я хорошо помню, — тихо говорит он, затем начинает рассказывать.

…Вечером, когда смеркалось, к Патарыкину прибежал связной от Поливоды, который стал уже комендантом города, и сообщил, что сейчас состоятся похороны погибших в боях. Патарыкин объявил построение. В строй встали все, кто был свободен от несения службы, даже раненые. Не хватало только политрука. Куда же исчез Королев? Патарыкин пошел искать его и нашел в полуразрушенном здании клуба. Королев стоял на коленях и рылся в груде щебня. Под обломками краснел кусочек материи. Это было знамя, которое всегда висело здесь на бывшей клубной сцене… Патарыкин тоже встал на колени, помог. Они вытащили знамя, очистили его от пыли и молча, не глядя друг на друга, вышли из развалин…

Погибших защитников города хоронили в самом центре, на старинной площади Рынок. Недалеко от памятника Мицкевичу вырыли большую могилу — одну на всех. Собралось много народу — войска, гражданские, жены убитых, которым разрешили выйти из подвала. И было очень тихо, или это так казалось… У края могилы на плащ-палатках лежали тела убитых товарищей. Краснов лежал на спине, запрокинув красивую голову, словно любуясь вечерним небом, а гимнастерка на его груди, там, где прошел насквозь вражеский штык, была наспех зашита белыми нитками. Рядом лежал Нечаев, его лицо, изуродованное осколками, было закрыто платком. Упав ему на грудь, плакала его беременная жена… Лежали, успокоившись навеки, старшины, сержанты, бойцы, трое или четверо ополченцев в гражданском — всего человек сорок…

Первым к памятнику подошел Поливода — не похожий на себя, мрачный, с сурово сдвинутыми бровями. Голос у него был хриплый. «Солдат может спать спокойно, — сказал он, — если свою жизнь он отдал недаром. А все они сражались как герои. И Родина их никогда не забудет». Поливоду сменил Тарасенков, его речь тоже была краткой. Затем грянул прощальный залп из винтовок…

Бойцы начали опускать трупы в могилу И тут заплакали все. Жена Нечаева закричала: «Заройте меня вместе с ним!» Она пыталась прыгнуть в яму, ее еле оттащили. А Виктор Королев подошел к могиле и положил туда знамя…

Патарыкин говорит, что он тоже плакал — второй и, может быть, последний раз в жизни. Затишье кончилось. Враг, озверевший от неудачи, снова обрушился на Перемышль. На город посыпались снаряды, налетели самолеты — их черные тени метались по земле и еще пугали, но уже не так, как раньше. Паники не было. После первой победы люди как-то сразу переродились. Они поняли, что эта война будет долгой и упорной, что теперь им надо терпеть и верить в себя, в свои силы.

— Это, пожалуй, было самое главное, чего нам всем недавно не хватало. — Патарыкин задумчиво перебирает пожелтевшие фотографии. Он жалеет, что не может показать мне снимки своих начальников и боевых друзей — Тарутина, Уткина, Поливоду. Какие это были герои! И какая у них могла бы быть завидная судьба, если бы они не погибли в том же сорок первом!.. Кто теперь знает о них? Только очень немногие люди, в основном их сослуживцы и близкие…

— Разве у нас был такой альбом! — говорит Мария Емельяновна. — А все осталось там, в Перемышле. Уже потом, в сорок четвертом, Александр Николаевич попытался его разыскать, но не нашел.

Я с удивлением смотрю на нее — при чем тут сорок четвертый?

Но Александр Николаевич поясняет:

— Это уже, так сказать, другая история. На следующий день после штурма мы с Марией Емельяновной расстались — их, наших жен, погрузили на машины и отправили в тыл, а мы продолжали оборонять город. Ну, о всяких там, как она выражается, семейных архивах никто из нас не подумал, не до того было. А потом хватились… С нее в тылу стали разные справки требовать, метрики. Правда, сначала она об этом мне не писала. А когда наша армия поперла немца и стала приближаться к бывшей польской границе, то напомнила: будешь, часом, в Перемышле, обязательно зайди на квартиру и отыщи там мою желтую сумку с документами. Как будто я эту сумку помню!..

И надо же было так случиться, что я со своим батальоном — а я тогда уже капитаном был — проходил как раз через Перемышль. Остановились мы там всего на несколько часов. Я сразу, конечно, побежал на то место, где была застава. Пришел, смотрю, здесь все по-новому, все словно чужое. По двору какие-то подозрительные типы ходят, меняют сало и табак на солдатские шмотки. А окна в бывшей казарме разбиты, щебенка до сих пор не убрана… Жилой дом, правда, уже подремонтировали и заселили. На двери нашей бывшей квартиры красуется табличка с фамилией какого-то доктора. Я позвонил. Дверь открыла девушка в белом передничке, горничная или кухарка, заулыбалась, но в квартиру не пригласила — хозяев нет дома и что, мол, пану офицеру здесь нужно? Я объяснил. Она руками развела и сказала, что, когда хозяева въехали сюда, здесь ничего не было… Я и удалился. Пошел бродить по городу в поисках наших старых знакомых из местного населения — никого не нашел. Одних немцы расстреляли во время оккупации, другие куда-то уехали… Потом я спустился к берегу, прошел по набережной. Река Сан текла, как прежде, поглотив все — и нашу былую славу, и трупы, и кровь…