Возвращение к легенде - [21]
Патарыкин умолкает. И я понимаю, что к обороне мы уже не вернемся. Все имеет свое начало и конец, особенно настроение… А завтра я уезжаю.
Но кто же мне расскажет о том, как было дальше? На мое счастье, у Патарыкина есть несколько адресов его бывших товарищей по Перемышлю, в том числе Королева и Орленко.
— От них вы еще многое узнаете, — говорит он.
— Ну что, закончили? — спрашивает Мария Емельяновна. И, не дождавшись ответа, начинает накрывать на стол. Александр Николаевич срывается с места и убегает. А через несколько минут возвращается с какими-то кульками и свертками, достает из кармана бутылку «горилки с перцем».
Мы обедаем, выпиваем, шутим. И все-таки нет-нет, а помянем прошлое. О своей теперешней работе Александр Николаевич говорит мало. Ну что особенного? Работает он диспетчером на молочном комбинате, работой в общем доволен, а так, чтобы было там что-то интересное, нельзя сказать: текучка, заботы, устаешь за смену. Зато отдыхаешь в лесу.
— Лес у нас в Дарнице замечательный, — светлея, говорит Александр Николаевич. — И река прекрасная — Днепр!
— А папа рыбу не ловит, — вдруг замечает Коля. — Он ее жалеет.
— Что ты ерунду говоришь! — Патарыкин, покраснев, поворачивается ко мне, как бы ища сочувствия. — Ох, и дети пошли, особенно этот пострел! Нет чтобы с ребятами поиграть, как мы, бывало. Все возле меня да возле меня, как хвостик. Кроме войны, ни о чем слушать не хочет… И еще чего-то выдумывает.
— Не выдумываю, а правду говорю! — спокойно упорствует Коля. — А ты сам чему меня учишь?
— Ну ладно, ладно, — сдается отец. — Только настоящий пограничник где, я тебе сказал, свои мысли держит? То-то!
Я прощаюсь, крепко жму руку славной Марии Емельяновне и Коле (девушек дома нет, они ушли на танцы), а Александр Николаевич провожает меня до такси.
Машина трогается, но вдруг я замечаю под фонарем знакомую фигуру. Это соседка Патарыкиных со своей неизменной сумкой ждет автобуса. Я прошу шофера остановиться и, открыв дверцу, спрашиваю:
— Вам в Киев?
— Конечно, в Киев! — она радостно забирается в такси. — Я к дочке еду. Вот пирожков ей с мужем напекла… А вы от Патарыкиных? Ах, какая жалость, что у меня времени нынче не было к ним зайти, вот бы мы уж поговорили!.. А вам, простите, зачем Александр Николаевич понадобился?
Приходится ответить.
— Что? — восклицает соседка. — Патарыкин — герой? Да я с ними пять лет вместе живу и работаю вместе — никогда не слышала. Быть этого не может! Почему же в таком случае недавно, в День Победы, когда у нас всех бывших военных награждали, его даже не упомянули? А какому-то Жорке — он тоже в нашем доме живет — именные часы дали. Так этот Жорка, говорят, в войну на Подоле шинок держал.
Соседка еще долго охает и сокрушается, но уже в Киеве, прощаясь со мной, говорит:
— А про Александра Николаевича вы обязательно напишите. Все как есть! А то ведь кто о нем знает? Живет человек и живет. А почему? Потому, что уж больно он тихий. Не современный, не боевой человек…
СЕКРЕТАРЬ ГОРКОМА
Мне так и не удалось встретиться с ним. Но, получив от Патарыкина его адрес, я написал ему и вскоре получил ответ: объемистое письмо, напечатанное на машинке. К письму была приложена тщательно нарисованная от руки карта Перемышля, которой позавидовал бы любой топограф. А человек этот не был ни топографом, ни чертежником, к тому же рисовал он по памяти, много лет спустя после того, как последний раз побывал в этом городе.
Затем я получил от него еще одно письмо и фотографии людей, ставших когда-то, в то далекое страшное утро, первыми ополченцами войны. Среди этих фотографий была и его…
Я несколько раз перечитывал эти письма, вглядывался в фотографию еще совсем молодого человека в солдатской гимнастерке, длиннолицего, немного наивного, с открытыми голубыми глазами, и в моем сознании все ярче и ярче вставал его образ. Да, этот человек не мог поступить иначе, чем поступил тогда!
И я решил написать о нем все, что знал и что удалось восстановить по скупым и деловитым строчкам его письма.
Окончилось заседание бюро, люди разошлись, и в доме сразу стало тихо, будто все вымерло. А он все сидел за своим столом, перелистывая календарь, и переносил из прошлой недели на будущую нерешенные вопросы. Опять их было больше половины — серьезных, не очень серьезных и вовсе незначительных, некоторые из них путешествовали с листка на листок уже по нескольку раз. Времени явно не хватает, а тут еще, как назло, одного из секретарей пришлось отправить на учебу… Орленко перевернул «воскресный» листок и крупно, размашисто написал на обороте: «Состояние наглядной агитации». Этим вопросом секретарь горкома решил заняться в понедельник с утра.
Он посмотрел за окно и поморщился: прямо напротив него, через дорогу, на стене тома красовался намозоливший глаза большой плакат. Двое красноармейцев стояли возле зенитной пушки и любовались видом горящего самолета с желтыми кругами на крыльях. Под картиной было написано: «Не суй свое свиное рыло в наш советский огород!» Пусть эти плакаты висят где-нибудь за тысячу верст от границы, а здесь, в Перемышле, каждый знает, что это «липа». Немецкие самолеты, только не с не известными никому кругами на крыльях, а с самыми настоящими фашистскими крестами, то и дело кружат над нашей землей и, уж конечно, фотографируют все.
