Возвращение из Индии - [215]

— Так что же ты такое? — Вырвался раньше, чем ожидавшийся мною вопрос, чего же я от нее хочу.

Возможно, это был вопрос, которого я долго ожидал, потому что без малейшего колебания я начал говорить ей, глядя прямо в сверкающие стекла очков, вызывавших у меня странное возбуждение, о другой реке, пятой по счету, которая начала струиться во мне начиная со времени нашего путешествия по Индии; имя этой реки было любовь. Внешним выражением этой любви была неведомая мне до того и совершенно ни на что не похожая близость между нею и Лазаром. И если поначалу я был озадачен и даже смущен интенсивностью отношений между ними, которые так невероятно отличались от всего того, что я наблюдал у себя дома в отношениях между родителями, в конце концов я оказался совершенно этим пленен. Поскольку мне, фигурально говоря, довелось лишь обмакнуть кончики пальцев в те четыре реальных реки, текущих между Нью-Дели и Калькуттой, в эту, пятую реку я погрузился с головой и, как если бы этого было недостаточно, я также припал к ее водам, которые теперь, после смерти Лазара, будут вытекать из меня до тех пор, пока я не пойму, кто же я на самом деле. И хотя я знал, что разница в возрасте между нами делает нас неподходящими друг для друга, я знаю и другое — что один лишь я могу гарантировать ей уверенность, что никогда более впредь она не окажется одна.

«Но я хочу быть одна». Поразительный этот ответ она прошептала с каким-то даже неистовством; в глазах ее блеснула ярость — блеснула и исчезла вместе со светом, который заполнил не только комнату, но и всю квартиру, отразившись во всех окнах окружающих домов. А потом сила света как-то внезапно вдруг ослабла, и я услышал нечто вроде приглушенного вздоха — среднее между возбуждением и печалью, заставившее меня произнести с улыбкой, в которой была огромная доля сочувствия. «Но ведь ты не можешь…»

— Потому, что по-настоящему я никогда этого просто не хотела, — ответила она с поразительной уверенностью, как если бы опустившаяся неожиданная темнота позволила ей объяснить всю ее жизнь, как производное от силы воли. И ничего удивительного не было в том, что когда я отправился на поиски фонаря или хотя бы свечи, она сказала: — Зачем? Брось это. В любом случае скоро наступит рассвет.

Достав из сумочки тонкую сигарету, кончиком ее, осветившим окружавшую нас тьму, что выглядело как попытка разглядеть самые удаленные предметы в этой комнате, она заговорила не только о том, что нам предстоит неизбежное расставание, но и о необходимости, прямо-таки долге, каждого из нас поступить так, поскольку оба мы утратили доверие и потеряли защиту наших супругов. Теперь, когда сердце человека, взявшего на себя обязанность заботиться о ней, надорвалось, не выдержав постоянного напряжения, а сам этот человек был мертв, она чувствует, что тайные отношения, возникшие между нами, призванные облегчить ее ощущение удушья от его безграничной и сверхтребовательной любви, она готова признать и поверить в то, что душа Лазара и на самом деле нашла свою новую жизнь в теле человека, сидящего сейчас перед нею.

Когда я услышал эти слова, произнесенные устами той, что знала его лучше, чем кто-нибудь на свете, я не мог более сдерживать себя, а потому я встал с места, движимый сознанием того, что, как свободный человек, могу претворить в жизнь все мои надежды, причем не только связанные-непосредственно с нею, но и имеющие отношения к больнице, более того — к любой ситуации, которая могла бы возникнуть в моей жизни, как если бы передо мною раскрылись просторы не только города или страны, но и всего окружающего мира, освещаемого самыми яркими звездами вокруг нас и над нами. Но Дори, бесспорно так же почувствовавшая силу ужасающей свободы, желающей опять поработить ее, поднялась вместе со мной и выкрикнула с яростью, в которой я различил нотки близящейся истерики:

— Нет! Стой там и не подходи… Не надо ко мне прикасаться. Я… не хочу этого. Это невозможно. Эйнат знает о нас. Это ужасно. Ты должен отпустить меня… дать мне уйти. Скажи себе: «Ее нет. Она ушла. Она ушла, чтобы соединиться со своим мужем в мире мертвых».

XX

В пятницу вечером, сухим и ясным зимним днем, путешествие на самом верху двухэтажного автобуса, движущегося из Тель- Авива в Иерусалим может показаться не вполне реальным мотоциклисту, привыкшему нестись много ниже, по самой поверхности земли. Такое передвижение скорее всего покажется ему неспешным плаваньем, разворачивающим перед ним картины холмов и лесов, точно так же, как продавец в лавке тканей мягко разворачивает перед покупателем штуку материи. Что до меня, мне было приятно, что я держу слово, отказавшись от рейда на моем мотоцикле, хотя мне и хотелось испытать его возможности на крутых улицах, ведущих к родительскому дому. Удобное путешествие с его приятными воспоминаниями о езде на английских двухэтажных автобусах призвано было смягчить и облегчить горечь моих мыслей.

Я проиграл сражение за свою любовь. Насколько быстрым и великодушным был ее ответ на мое первое признание в любви, настолько резкой и упрямой была она в этот раз, не разрешив мне далее приблизиться к ней, словно она опасалась за свою жизнь. Даже темнота, окружавшая нас, казалось, призвана была помочь ей в ее попытках избежать моих прикосновений. А когда я, несмотря на ее возражения, настоял на том, чтобы снять покрытый пылью подсвечник, остававшийся стоять на полке с давних еще времен ее матери, и зажег два толстых красных огарка, я с тревогой увидел в розовом пламени свечей, что лицо ее, хотя и раскрасневшееся, было твердым, как если бы битва за то, чтобы расстаться со мною, потребовала от нее мобилизации всех ее сил. Чувство острой жалости к ней на миг пронзило меня. Но я, оцепенев, не издал ни звука, с тем чтобы ей было легче меня оставить.