Возвращайтесь, доктор Калигари - [34]

– Бак, выметайтесь из этого номера сейчас же! – холодно произнесла девушка. – Меня зовут Стефани, и если мой друг Харви застанет вас здесь, будет неприятная сцена.

– Что вы делаете завтра? – спросил Бак.

Назначив «свидание» Стефани на 10 часов утра, Бак уснул невинным сном в собственной постели.

Утро в Цинциннати! Прославленный холодный свет цинциннатского солнца неразборчиво падал на весь город, там и сям, почти никого не согревая. Стефани де Ноголитьё надела льдисто-лазоревый шерстяной костюм, в котором смотрелась очень холодной, прекрасной и изможденной.

– Расскажите мне о своей цинциннатской жизни, – сказал Бак, – о ее уровне, я вот в чем заинтересован.

– Моя жизнь здесь весьма аристократична, – сказала Стефани, – поло, персиковый компот, liaisons dangéreuses[12] и так далее, поскольку я принадлежу к старой цинциннатской семье. Тем не менее все это не очень «весело», и вот именно поэтому я согласилась на это десятичасовое свидание с вами, волнующий небесный незнакомец!

– Вообще-то я из Техаса, – сказал Бак, – но у меня в этом путешествии нелады с самолетами. На самом деле я им не очень доверяю. Не уверен, что они надежны.

– А кто, в конце концов, надежен? – холодно вздохнула Стефани, полазорев еще круче.

– Вы кручинитесь, Стефани? – спросил Бак.

– Круче ли мне? – задумалась Стефани. И в зависшем молчании она пересчитала своих друзей и связи.

– Происходит ли в этом городке какая-либо достопримечательная художественная деятельность?

– Это типа чего?

Бак затем поцеловал Стефани прямо в таксомоторе, дабы разогнать крутую лазурь, столь характерную для ее лица.

– Все девушки в Цинциннати похожи на вас?

– Все первоклассные девушки похожи на меня, – ответила Стефани, – но есть и другие, о которых я не стану упоминать.

Слабый призвук чего-… Волна чего-… Густые облака чего-… Тяжестью невообразимый вес чего-… Тонкие пряди чего-…

Д-р Гесперидян свалился в маленький бассейн в саду ванПельта Райана (разумеется!) и все кинулись его вытаскивать. Чужие люди встречались и влюблялись, решая проблему, как покрепче ухватить д-ра Гееперидяна. Шумовой оркестр исполнял арии из «Войцека». А он лежал у самой поверхности, и изморозь ряски белила его скулы. Казалось, он…

– Не так, – произнес Бак, потянувшись к пряжке своего ремня. – А так.

Толпа отпрянула средь сосен.

– Вы, похоже, приятный молодой человек, молодой человек, – сказал ванПельт Райан, – хотя у нас и своих таких хватает после того, как в городе обосновался завод «Дженерал Электрик». Вы занимаетесь использованием счетных машин?

Бак вспомнил очаровательные красные полоски на коленках Стефани де Ноголитьё.

– Я бы предпочел не отвечать на этот вопрос, – честно ответил он, – но если вы хотите, чтобы я ответил на какой-нибудь другой…

ванПельт печально отвернулся. Шумовой оркестр наигрывал «Блюз красного мальчика», «Это всё», «Гигантский блюз», «Кропалик», «Остываем» и «Эдвард». Хоть каждый исполнитель увечен по-своему… но все это становится, к вящему ужасу, слишком личным. У оркестра славный звук. Порцайки грога густели на столе, размещенном там для этой цели. «Я расту меньше, а не больше, вступая в интимную связь с человеками по мере продвижения сквозь мирскую жизнь, – подумал Бак. – Виноват ли я в этом? Вина ли это вообще?» Музыканты отыграли крайне романтические баллады «Я не знал, который час», «Царапни меня» и «В тумане». Мрачное будущее, предреченное в последних номерах журнала «Разум», давит, давит… Ну где же Стефани де Ноголитьё? Никто не мог ему сказать, да и, по правде, знать ему не хотелось. Не он задает этот вопрос, но миссис Лутч. Она планирует по своей глиссаде, синусоидно, она падает, вспыхивает, ее последние слова:

– Передайте им… когда разбиваются… пусть выключают… зажигание.

Поля

Эдвард растолковывал Карлу поля.

– Ширина полей являет культуру, эстетику и ощущение ценностей либо отсутствие оных, – говорил он. – Очень широкое левое поле – признак личности непрактичной, культурной и утонченной, глубоко понимающей лучшее в изящном искусстве и музыке. В то время как, – Эдвард сверился с рукописью своей аналитической книги, – в то время как узкое левое поле показывает нам совершенно обратное. Полное отсутствие левого поля дает нам практичную природу, здоровую экономию и общий недостаток хорошего вкуса к искусствам. Очень широкое правое поле показывает личность, которая боится встречаться с реальностью, чрезмерно чувствительна к будущему и, в общем и целом, плохо коммуникабельна.

– Я в это не верю, – сказал Карл.

– Итак, – продолжал Эдвард, – возвращаясь к вашему плакату перед нами, у вас широкие поля со всех сторон, а стало быть, вы личность крайне тонко чувствующая, с любовью к цвету и форме, которая настороженно держится с толпами и живет в собственном мире грез, где царят красота и хороший вкус.

– Вы уверены, что все правильно поняли?

– Я общаюсь с вами, – сказал Эдвард, – через пропасть невежества и тьмы.

– И тьму навел я, смысл в этом? – спросил Карл.

– Вы и навели тьму, черный засранец, – сказал Эдвард. – Клево, чувак.

– Эдвард, – сказал Карл, – бога ради.

– Зачем вы написали всю это хренотень на своем плакате, Карл? Зачем? Это же неправда, правда? Правда?