Возрождение - [73]

— Николай, сегодня вечером я совсем свободна, не пообедаете ли вы со мной? Только вы да я, а?

Я позволил своему лицу принять выражение удовольствия и оживления. Моя жена взволнованно следила за мною.

— Увы, дорогая моя, сегодня я занят. Но мы скоро увидимся с вами.

— Правда это или отговорка?

Корали сказала эти слова очень громко.

Я поднял руку, так чтобы иметь возможность наблюдать за лицом Алатеи. Оно было олицетворением отвращения и возмущения.

— Это совершенная правда, Корали. Всего хорошего.

В явном гневе Корали повесила трубку. Я рассмеялся.

— Вы видите, я предпочитаю интеллектуальный разговор с вами обществу всех моих друзей! — сказал я Алатее.

Ее щеки слегка порозовели.

— Не совсем так, — ее тон был немного саркастичен, — просто, вы достаточно знаете правила приличия, как сказала бы герцогиня. Немного погодя, вам не надо будет так строго придерживаться их, — и встав с кресла, она подошла к окну. — Если теперь вы ляжете отдохнуть, то я хотела бы выйти.

Ее голос звучал несколько хрипло.

— Да, пожалуйста, и, если вы будете проходить по Рю де ла Па, зайдите к Робертсу и спросите, пришел ли уже новый препарат ментола, если да — будьте добры принесите его с собой. Теперь проходят века прежде, чем приходит что-нибудь, посланное ими.

— Я не пойду на Рю де ла Па, я пойду в лазарет.

— Тогда не беспокойтесь и не торопитесь обратно. Буртон напоит меня чаем. До свиданья, до обеда, милэди.

Я должен был сказать это, так как дошел уже до высшей точки напряжения и не мог больше вести игру. Еще минута и я бы бесславно сдался, признавшись, что люблю ее, что мне отвратительна даже мысль о любовнице и что я, наверняка, убью всякого мужчину, на которого она только посмотрит, уже не говоря о любовнике.

Не прибавив ни единого слова, она вышла из комнаты. Оставшись в одиночестве, я попробовал заснуть, но ничего не вышло — я был слишком возбужден. Я не настолько глуп, чтобы льстить самому себе, и стараюсь со стороны взглянуть на положение. Мне кажется, что Алатея несомненно заинтересована мною и явно ревнует меня к Сюзетте и Корали, сердясь сама на себя, в уверенности, что по собственной вине потеряла власть надо мною, и именно поэтому так несчастна, так мятежна и встревожена.

Все это великолепно, дорогая моя девочка.

Через некоторое время я заснул в кресле и был разбужен Буртоном, пришедшим зажечь лампы.

— Ее милость приказала подать ей чай в ее комнату, сэр Николай, — сказал он мне. — Принести вам ваш сюда?

— Значит ее милость вернулась? — спросил я.

— Ее милость и не выходила, сэр, — удивленно ответил Буртон.

Хотел бы я знать, что все это значит. До восьми часов, когда она вошла, готовая к обеду, я не видел и признака Алатеи.

Она была бледна, но владела собой в совершенстве: очевидно она выдержала какую-то битву с собою и вышла из нее победительницей.

В течение всего обеда она разговаривала вежливее и безразличнее, чем за все это время. Она блистала умом и я провел восхитительнейший обед. Мне кажется, что мы спелись.

Она сказала мне, что хотела бы посетить Италию, где не была с детства, и я обещал свезти ее туда, как только кончится война и снова будет возможно путешествовать. Как должна быть сильна ее воля, чтобы так овладеть собой — теперь в ней не было заметно ни малейшего признака чувства. Она снова была далекой от всего, невозмутимой компаньонкой проведенного мною в Версале дня, того дня, когда на нас еще не упала тень Сюзетты. По мере того, как проходил вечер, я становился все озадаченнее и неувереннее в себе. Не зашел ли я слишком далеко? Не внушил ли и ей слишком большое отвращение? Не умер ли у нее всякий интерес ко мне, так что теперь она может исполнять наш договор в полном душевном спокойствии?

Потом я попросил ее сыграть мне и она переходила от одной божественной вещи к другой, пока, наконец, в десять часов не остановилась и, сказав свое обычное «Доброй ночи», не оставила меня сидящим в кресле.

Лежа в кровати, я слышал как пробило двенадцать, затем час… Сон не приходил. Я вновь делал мысленный обзор событий и старался набраться храбрости. Затем я встал и заковылял в гостиную, чтобы взять «Последние поэмы». Дверь была открыта, не знаю почему, как не знал также, что заставило меня выйти в коридор и дойти до комнаты Алатеи. Казалось, меня притягивал какой-то мощный магнит. Ковры очень мягки и плотны, на них не слышны никакие шаги. Я подкрался к двери и остановился — что это был за слабый звук? Я прислушался, — да, это было рыдание, — я подошел ближе.

Алатея плакала.

Слышны были тяжелые вздохи, полные глубокого горя. Я едва мог вынести это и удержаться от желания открыть дверь и войти утешить ее.

Моя дорогая, дорогая маленькая девочка.

Единственным спасением было бегство. Я оставил ее с ее горем, а сам вернулся в постель, а очутившись наконец там и имея возможность поразмыслить на свободе, почувствовал дикое торжество и удовлетворение. С моего сердца была снята тяжесть, причиной которой послужила ее удивительная выдержка в течение всего этого вечера. Я радовался.

Мне было приятно, что моя любимая страдает.

Значит, тем скорее она будет принадлежать мне — вполне.