Возрождение - [7]

16-го мая.

Время было слишком беспокойным для того, чтобы писать, вот уже два месяца, как я не открывал эту тетрадь. Но ведь не может быть, не может быть, что мы будем разбиты. О Боже, почему я не могу снова стать способным сражаться мужчиной.

Налеты постоянное явление. «Дамочки», как и все почти, оставили Париж на время мартовских и апрельских опасностей, но теперь их страхи немного успокоены и многие вернулись. Чтобы убить время, они носятся по театрам и кинематографам, а затем вскакивают в редко встречающиеся такси и отравляются смотреть на места, где взорвались бомбы, сброшенные с аэропланов, или снаряды Берты и поглазеть на то, как горят дома и вытаскивают раздавленные тела жертв. Эта испорченная компания вызывает во мне тошноту. Но такова не вся Франция — великая, дорогая, храбрая Франция — это только часть ее бесполезного общества. Сегодня меня навестила герцогиня де Курвиль-Отевинь, поднялась по всей этой лестнице даже без одышки (сегодня лифт опять стал). Что за личность! Как я уважаю ее! Она работала великолепно с самого начала войны. Ее госпиталь — чудо. Ее сын был убит, отважно сражаясь под Верденом.

— Ты выглядишь так же грустно, как больной кот, — сказала она мне.

Она любит говорить по-английски, но пересыпает свою речь французскими выражениями.

— Какой в этом толк, молодой человек. Мы еще не уничтожены! Я рассорилась с несколькими из моих родственников, убежавших из Парижа. Идиоты! Наше развлечение теперь Берта[5], а ночные налеты — славные громыхалки. — И она тихонько рассмеялась, высвобождая ножницы, запутавшиеся в ярко-красном шерстяном вязаном жакете, одетом поверх формы сестры милосердия. Эта великосветская дама старого режима совершено чужда кокетства.

— Они забавляют моих раненых. Что же делать, — война остается войной, и киснуть бесполезно. Ободрись, молодой человек!

Затем мы заговорили о других вещах. Она остроумна и прямолинейна, каждая ее мысль и каждое действие полны доброты. Я люблю герцогиню. Моя мать была ее закадычной подругой.

Просидев двадцать минут, она приблизилась к моему креслу.

— Я знаю, сын мой, что тебе горько не иметь возможности сражаться, — сказала она, поглаживая меня когда-то прекрасной, но теперь покрасневшей и загрубевшей от работы рукой, — поэтому я урвала минутку, чтобы навестить тебя. Если будет нужно, ты будешь защищаться и на одной ноге — хотя в этом не будет нужды, и вы — вы раненые, вы, — которых пощадила судьба, можете поддержать дух. Подумай, ведь ты можешь, по крайней мере, молиться, у тебя есть время на это, а у меня нет. Но милостивый Бог поймет.

На этом она оставила меня, задержавшись перед зеркалом, висевшим у дверей, чтобы поправить свою круто завитую челку (она придерживается старомодной прически). После ее ухода я почувствовал себя лучше. Да, это так. Боже! почему я не могу драться!

III.

Май 1918 г.

Не задет ли новым лечением какой-нибудь нерв? Я, попеременно, то нахожусь в состоянии оцепенения и полного равнодушия к тому, как протекает война, то шумно заинтересован. Но я еще слишком чувствителен для того, чтобы покидать мою квартиру, я выезжаю только тогда, когда меня может прокатить в своем автомобиле одна из «дамочек» (так Морис зовет вдову, разводку и других утешительниц военных мужских сердец). У других нет автомобилей. Бензин не для обыкновенных людей.

— Это напоминает мне о предполагаемом ответе Людовика XV своим дочерям, — сказал я вчера Морису, — когда они просили его устроить хорошую дорогу к замку их любимой гувернантки, герцогини де ла Бов. Он уверил их, что не может сделать этого, так как его любовницы стоят ему слишком дорого и они заплатили за нее из собственных средств — откуда и название «Дорога Дам».

— Что напоминает вам об этом? — спроси Морис с ужасно озадаченным видом.

— То, что «дамочки» могут достать бензин.

— Но я не вижу связи.

— Это немного запутано, — как в те дни, так и теперь, любовницы поглощают деньги, которые должны были пойти на дорогу.

Морис был раздосадован сам на себя тем, что не мог понять, хотя в этом не было ничего удивительного — сопоставление было правда запутано, но я был зол на вдову и разводку за то, что они обе имеют автомобили, а я нет.

— Бедная Одетта — она ненавидит таксомоторы. Почему бы ей не иметь собственного автомобиля? Вы скупердяй, дорогой мой, ведь она катает и вас также.

— Поверьте, Морис, я благодарен. Я отплачу за их доброту, они указали лучший способ сделать это, но мне нравится держать их в ожидании. Это делает их острее.

Морис снова нервно рассмеялся.

— Как божественно быть таким богатым, Николай.

Всевозможные люди навещают меня, чтобы поболтать со мною и выпить чаю (у меня есть небольшой запас сахара, присланный приятелем из Испании). Между ними отставной гвардеец, занимающий здесь какой-то инспекционный пост. Он подобно Буртону, знает свет.

Он сказал мне, что испытывает женщин тем, принимают ли они от него подарки или нет. Они выказывают страстную любовь, на которую он отвечает, затем наступает момент — подобно мне он богат до отвращения. Он подносит подарок, некоторые принимают сразу — эти для него больше не существуют, другие колеблются и говорят, что это слишком много и им нужна только его привязанность. Он настаивает, они уступают — и тоже вычеркиваются им из списка, а теперь у него нет никого, кого бы он мог любить, так как он не мог найти ни одной, отказавшейся от его подарков. Если бы я попробовал, со мной, наверняка, случилось бы то же самое.