Возрождение - [68]

— Когда у вас будет новый глаз и новая нога? — спросила меня моя жена — мне нравится писать это слово — когда мы остались одни.

— Через день или два. Будет так чудесно снова ходить.

— Я думаю…

Тут она, очевидно, сообразила как это все было мне тяжело. Ее жестокое выражение изменилось и она почти прошептала:

— Это… это почти как новая жизнь.

— Я и собираюсь начать новую жизнь… если вы поможете мне. Я хочу покончить со всем бесполезным прошлым. Я хочу совершать действительно стоящие вещи.

— Вы скоро пройдете в Парламент?

— Полагаю, что это займет год или два, но как только мы вернемся в Англию — надеюсь, что это будет около Рождества — мы начнем подготовлять почву.

Она избегала смотреть на меня, и я никак не мог поймать ее взор, но и на ее очаровательный профиль было приятно посмотреть. Я был в восторге от крутого завитка рядом с ухом, а другой, на затылке, наполнял меня желанием расцеловать его и жемчужно-белую кожу рядом.

Думаю, что заслуживаю крупной похвалы за искусство, с которым играл свою роль, — это было игрой. Я был так же холоден, надменен и высокомерен, как она сама, но, в то же время, употреблял все свое искусство, чтобы расшевелить ее и вызвать на разговор.

Она была настолько воспитана, что говорила со мною вежливо, как будто с чужим, с соседом на званом обеде.

Наконец мы заговорили о герцогине, обсуждая ее характер — такой интересный пережиток старого режима.

— Она так добра и снисходительна, — сказала Алатея, — и в ее глазах всегда горит веселая искорка, помогающая ей в трудные минуты.

— Вы тоже смеетесь иногда? — спросил я с напускным удивлением. — Но это, право, чудесно. Я обожаю «веселые искорки», но боялся, что вы никогда не смягчитесь настолько, чтобы мы могли смеяться вместе.

Это, кажется, обидело ее.

— Жизнь была бы невозможна без чувства юмора — даже мрачного.

— Ну, ничто больше не должно быть мрачным, мы вместе можем улыбнуться нелепому, создавшемуся между нами положению, которое, тем не менее, великолепно подходит нам обоим. Вы никогда не будете помехой мне, а я вам.

— Нет… — в ее тоне было нечто, заставившее меня подумать, что ее мысли обратились к Сюзетте.

— Вы знаете, что в субботу герцогиня устраивает чай, на котором вы будете представлены, как моя жена.

Алатея сразу почувствовала себя неловко.

— Станет ли известным мое настоящее имя?

— Нет. Мы не станем рассказывать небылиц, но будем просто сдержанны. Вас представят, как старую английскую знакомую герцогини.

Она взглянула на меня с благодарностью.

— Алатея, я хотел бы, чтобы вы забыли все заботы, омрачавшие до сих пор вашу жизнь. Теперь они прошли и, может быть, когда-нибудь вы познакомите меня с вашей матерью и сестренкой.

— Конечно, когда они вернутся с юга. Моя мать так часто болела.

— Я хотел бы, чтобы вы знали, что я готов сделать для них все, что угодно. Вы уверены, что у них есть все что нужно?

Она запротестовала.

— Да, конечно… больше, чем нужно. Вы дали уже слишком много.

Она подняла голову с тем не поддающимся описанию высокомерием, которое так идет ей. Я мог прочесть ее мысли: «Мне неприятно принимать что-либо от него, зная о существовании этой женщины».

Я с интересом ожидал, что она станет делать, когда мы пошли в гостиную. Прилагая все старания, чтобы не коснуться, меня, она взяла у меня костыль и взбила подушку. Я молчал и не смотрел на нее, зная, что по моему взгляду она сразу догадается о моем единственном желании — прижать ее к сердцу.

В молчании я смотрел в огонь. Алатея тихонько села в стороне, так — что мне приходилось поворачивать голову, чтобы посмотреть на нее. Почти пять минут мы сидели, не говоря ни слова. Я не осмеливался пошевелиться.

— Может быть, почитать вам еще или сыграть? — наконец сказала она.

— Поиграйте немного, — ледяных тоном ответил я. Я твердо решил, что, в течение нескольких дней, холодность должна была исходить не от нее, а от меня.

Она подошла к рояли и начала ту самую вещь Дебюсси, которую играла, когда я первый раз попросил ее поиграть мне — я никак не могу запомнить ее названия. Кончив ее, она остановилась.

— Почему вы сейчас сыграли это? — спросил я.

— Я так чувствовала себя.

— Это действует мне на нервы — из-за чего вы так беспокойны, мятежны и враждебны, Алатея? Разве я не соблюдаю условий?

— О, да, конечно.

— Значит вы смертельно скучаете?

— Нет… я только не могу понять…

— Не можете понять — чего?

Она не ответила, а я не мог посмотреть на нее, не поднимаясь с кресла.

— Пожалуйста, подите сюда, — попросил я безразлично-холодным голосом. — Вы знаете, что мне трудно двигаться.

Она вернулась и снова села на старое место. Падавший на ее волосы из-под абрикосового абажура лампы свет мягко освещал их.

— Теперь скажите мне — чего вы не можете понять.

Ее рот упрямо сжался и она не отвечала.

— Как не похожи на вас такие, чисто женские, поступки — начать фразу — и не кончить ее. Никогда я не видел, чтобы кто-либо менялся в такой степени. Когда-то я смотрел на вас, как на образец уравновешенности, несвойственной вашему полу, в то время, как я сам нервничал и считал себя ни на что не годным. Теперь, со дня нашей помолвки, вы кажетесь беспокойной и потерявшей свою невозмутимость. Не думаете ли вы, что было бы благоразумно, в первый же проводимый нами наедине вечер, постараться встать на точку зрения друг друга? Скажите мне правду, Алатея, что так изменило вас?