Возрождение - [66]

Она направилась прямо к роялю и начала играть. С силой она брала аккорды, играя странные русские вещи, затем перешла на жалобные мотивы, а под конец сыграла мягкую и успокаивающую вещь Мак-Довалля[13], и каждый ее звук находил отклик во мне, казалось, я тоже переживаю ее боль.

— Дитя, вы божественно играете, — сказал я, когда она кончила. — Теперь я пойду отдохнуть. Быть может, потом вы угостите меня чаем.

— Да, — теперь ей голос был совсем мягок; она подала мне костыль и я направился к двери в свою комнату.

— Я хотел бы, чтобы вы одели какое-нибудь красивое послеобеденное платье мягких тонов, мой глаз так быстро устает от всего яркого. Надеюсь, в вашей комнате есть все, что вам нужно, и она вполне удобна?

— Да, спасибо.

Я поклонился и, пойдя в свою комнату, закрыл за собою дверь. Буртон поджидал меня, чтобы помочь мне улечься.

— Это был очень утомительный день для вас, сэр Николай, — сказал он, — да и для ее милости тоже.

— Идите и отдохните сами, Буртон, вы ведь встали с петухами. Наш новый лакей Антуан может разбудить меня около пяти, — и скоро я был в стране сладких снов.

И конечно, по иронии судьбы, именно этот день нужно было выбрать Сюзетте для того, чтобы придти поблагодарить меня за виллу, которую она должна была поехать осмотреть.

Буртона не было — и ей открыл дверь Антуан. После я узнал, что когда он не решился сразу впустить ее, она сказала, что я назначил ей придти в это время. Она была очень скромно одета и не имела слишком резкого вида дамы полусвета, а новый лакей, разборчивость которого была, очевидно, притуплена военной службой, не обратил даже внимания на ее слишком резкие духи — те духи, от которых я тщетно старался отучить ее. Каждый раз, когда она некоторое время оставалась вдали от меня, она опять начинала употреблять их и мне приходилось все снова и снова напоминать ей об этом.

Антуан вошел в мою комнату из коридора и сказал, что в гостиной меня ждет дама, которая условилась со мной придти сегодня.

На минуту я ничего не подозревал. Я подумал, что это могла быть Корали, и опасаясь возможности присутствия Алатеи и неловкого положения, в которое она может попасть при встрече, я поторопился встать, чтобы избавиться от нежелательной гостьи. Антуану я сказал, что он никогда не должен впускать кого-либо без разрешения.

Было уже около половины пятого и в гостиной становилось темно; какая-то фигура при моем входе поднялась со стоявшей около огня софы.

— Душенька! милый мой! — услышал я одновременно с звуком тихо закрывающейся двери за экраном, скрывавшим вход и комнату из передней. Тогда я предположил, что это был уходящий Антуан, но потом решил, что могла быть и Алатея.

— Сюзетта! — сердито воскликнул я. — Зачем ты здесь?

Она бросилась ко мне, протягивая мне навстречу руки и разливаясь в пылких благодарностях. Она пришла только для того, чтобы выразить свою признательность. Все, чего желал я, было избавиться от нее как можно скорее. Никогда я не был более зол, но показать это было бы хуже всего. Я не сказал ей, что сегодня день моей свадьбы, а объяснил только, что жду родственников и знаю, что она поймет и уйдет сейчас же.

— Конечно, — ответила она и пожала мне руку, — я все еще стоял, опираясь на костыль. Она шла к своей кузине — мадам Анжье — живущей этажом выше и не могла устоять перед искушением зайти ко мне.

— Это должно быть в последний раз, Сюзетта, — сказал я. — Я дал тебе все, чего ты желала и не хотел бы видеть тебя больше.

Она надулась, но согласилась со мной и я проводил ее до дверей, вывел в коридор и даже дошел с нею до выходной двери.

Все это время она болтала, но я не отвечал, я не мог произнести ни единого слова от злости. Когда за нею закрылась дверь, я в состоянии был выругаться вслух. Отправляясь обратно в свою комнату, я молился, чтобы Алатея осталась в неведении о моей посетительнице.

Немезида!.. и это в день свадьбы!..

Я подождал до пяти, а затем отправился в гостиную и уселся в кресло. Антуан принес чай и зажег огня, а через несколько минут вошла Алатея. Ее взгляд был совершенно каменным, войдя в комнату она с отвращением повела носом, ее тонкие ноздри вздрагивали. Без сомнения, только что вошедшему человеку было еще заметно присутствие едких духов Сюзетты.

В синих глазах моей дорогой выражалось высокомерие, презрение и отвращение. Сказать было нечего, ибо согласно французской пословице, — «тот, кто оправдывается — обвиняет себя».

На ней было мягкое сиреневое платье — и вся она была прелестна. Я готов был застонать, когда подумал, что, не будь между нами этого непреодолимого препятствия, возникшего благодаря содеянному мною в прошлом, я мог бы еще сегодня, в день нашей свадьбы, покорять ее и держать в своих объятиях.

— Могу я открыть окно? — спросила она с видом оскорбленной императрицы.

— Пожалуйста… и пошире, — ответил я и цинически рассмеялся. Так же легко я мог бы и заплакать.

Конечно, Алатея не могла откровенно высказаться — сделать это значило бы признать, что она интересуется мною не только, как секретарша. — она же всегда старалась дать мне понять, что ее ничуть не интересует моя жизнь. Но я знал, что для нее имела значение моя связь с Сюзеттой, что она сильно возмущала ее и являлась причиной ее гнева на меня. Она возмущала ее потому, что она женщина и… как я хотел бы верить, что это было потому, что она не так равнодушна ко мне, как старается показать.