Возрождение - [41]

противостоять искушению.

Удерживаясь одной рукой за спинку кресла, другой я привлек ее к себе и прижался губами к ее рту, напоминающему лук Амура. Хорошо ли это или дурно, но какое это было наслаждение!

Когда я отпустил ее, она была бледна, как смерть, и, закачавшись, в свою очередь, ухватилась за спинку кресла.

— Как вы смеете!.. — задыхаясь произнесла она. — Как вы смеете!.. Я сейчас же уйду! Вы не джентльмэн!

Для меня наступила реакция.

— Думаю, что так, — хрипло ответил я. — В глубине души я не джентльмэн, и культурность — это только внешняя полировка, сквозь которую прорывается мужчина. Мне нечего сказать — это было минутное сумасшествие, вот и все. Вам придется взвесить — стоит ли вам оставаться у меня или нет. Я не могу судить об этом. Могу только уверить вас, что постараюсь больше не сбиваться с пути, и, может быть, когда-нибудь вы и поймете, как вы заставили меня страдать. Теперь я пойду к себе, через час — другой известите меня о своем решении.

Я не мог двинуться, так как мой костыль упал на пол и я не мог достать его. На мгновение она заколебалась, потом нагнулась и подала мне его. Она все еще была бела, как привидение.

Подойдя к дверям, я обернулся и сказал:

— Мне очень стыдно, что я потерял сдержанность, но я не прошу вашего прощения. В случае, если вы останетесь, это будет только деловым соглашением. Даю вам слово, что больше никогда не поддамся подобной слабости.

Она пристально смотрела на меня. На этот раз я взял перевес над нею.

Затем я поклонился и заковылял к себе в спальню, закрыв за собою дверь.

Тут меня оставило мужество. С трудом я добрался до кровати и бросился на нее, слишком взволнованный, чтобы двигаться. Меня мучила мысль — сжег ли я свои корабли или это только начало новых взаимоотношений.

Это покажет время.

XIV.

Я лежал и думал, и думал о том, каковы были чувства Алатеи после того, как я покинул ее. Узнаю ли я когда-либо об этом? Когда прошел час, я встал и вернулся обратно в гостиную. Мною овладела страшная подавленность, но я старался бороться с нею. Думаю, что каждый человек, под влиянием гнева или страсти, которых он не мог подавить, совершал какой-нибудь поступок, которого потом стыдился и о котором жалел. Должно быть, таким путем часто совершаются убийства и другие преступления. Я не имел ни малейшего намерения вести себя, как подлец, и делать что-либо, что, как я знал, могло разлучить нас навеки. Если бы нанесенное мною оскорбление было бы намеренным или предусмотренным заранее, я удержал бы ее дольше, и, зная, что, благодаря подобному образу действий, потеряю ее, больше воспользовался бы положением. Испытывая сильную боль в плече благодаря тому, что мне пришлось дойти до кровати, на которой я лежал, самостоятельно, я старался проанализировать положение. Должно быть, нервное возбуждение, которое она всегда вызывает во мне, достигло высшей точки. Единственное, что меня радовало, было то, что я не пытался просить прощения и не старался объяснять свое поведение. Если бы я сделал это, она немедленно покинула бы отель, но так как у меня осталось достаточно смысла, чтобы заставить ее немного подумать, то… быть может…

Ну вот, я сидел в своем кресле, испытывая чувство какого-то тупого беспокойства, свойственное, как я думаю, человеку, которого должны повесить. Не слыша щелканья машинки за соседней дверью я, насколько только мог естественно, спросил Буртона, когда он принес мне чай, — ушла ли мисс Шарп.

— Да, сэр Николай, — ответил он и, несмотря на то, что я ожидал этого, удар был так велик, что на секунду я закрыл глаза.

Она оставила для меня записку, пояснил он, кладя конверт на стол, рядом с подносом.

Я заставил себя, не открывая его, закурить и небрежно спросил Буртона:

— Боюсь, что она очень потрясена смертью брата, Буртон.

— Бедная молодая лэди. Она крепилась все утро, а потом, когда я вошел после завтрака, — когда вы отдыхали — ей, должно быть, стало слишком уж тяжело одной. Когда я открыл дверь, она плакала так, будто у нее сердце разрывалось. Она выглядела такой одинокой и заброшенной, что, честное слово, сэр Николай, я и сам чуть не разнюнился.

— Как мне жаль ее! Что же вы сделали, Буртон?

— Я сказал: «Разрешите, я принесу вам чашку чая, мисс». Вы, должно быть, знаете, сэр Николай, что, когда дама взволнована, ей лучше всего принести чаю. Она, как всегда, мило поблагодарила меня, а я набрался духу и сказал, как я сожалею; но, надеюсь, у нее не было неприятностей еще сверх того и что я был бы рад предложить ей вперед жалованье за следующую неделю, зная, как дороги похороны и доктора. Само собой, я дал ей понять, что это из моих личных денег, я знал, что ей пришлось бы отказаться от ваших, сэр Николай… При этом она снова расплакались. На ней не было очков и она выглядела не старше шестнадцати. Честное слово, сэр. Она так поблагодарила меня, как будто я был действительно очень добр — мне было даже вроде как бы стыдно, но я не мог сделать ничего больше. Тут она заколебалась, будто ей до смерти не хотелось брать что-нибудь от кого-либо и, все же, она знала, что придется это сделать. Она подняла ко мне свои синие, полные слез, глаза — и мне пришлось отвернуться, сэр Николай, право, пришлось.