Возможная жизнь - [14]

Посреди третьей ночи поднялась суета: в барак заявились шестеро эсэсовцев, чтобы провести так называемую проверку годности. Голые, дрожащие заключенные выстроились в несколько рядов, немцы прохаживались между ними. Тех, кто уже не мог стоять, СБ с двумя своими подручными из числа заключенных вытаскивали из барака наружу, и несколько секунд спустя оттуда доносились выстрелы. Вскоре выяснилось, однако, что этим отбраковка не ограничивается.

Джеффри стоял, вытянувшись в струнку и выпятив грудь, впрочем уверенный, что, несмотря на нехватку продуктов в оккупированной Франции, он в лучшем состоянии, чем большинство обитателей барака. Бетонный пол холодил ступни. Из барака вывели еще два десятка человек, остальным было приказано разойтись по нарам – но не всем: шеренга из пятидесяти голых мужчин осталась стоять. Эсэсовцы о чем-то посовещались, посмеиваясь, затем в воздух взвился кнут и хлестанул по первому в шеренге. Удар пришелся по боку и оставил под ребрами рубец. Плетеный кожаный кнут с металлическим наконечником имел в длину футов шесть; чтобы точно попасть им в намеченное место, требовался хороший глазомер и умелая работа запястья: в этом и состоял смысл всей забавы. Когда эсэсовцам надоедали ноги и торсы, взгляды их обращались к половым органам – мишени более трудной, но зато и более болезненной. Особого азарта или соперничества между немцами не наблюдалось, их вполне развлекало зрелище причиненных страданий. Каждый получал три попытки, а затем передавал кнут следующему. Джеффри поднял взгляд к потолку, к тянувшимся по нему тусклым электрическим лампочкам, пытаясь сообразить, что лучше – изготовиться к жалящему удару кнута или получить его неожиданно. Мужчина через два человека от Джеффри упал на пол, визжа и воя. Эсэсовцы захохотали. Сам Джеффри, когда настал его черед, отделался обжигающей болью в верхней части бедра, а немного погодя развлечение это охранникам надоело, и они пошли спать.

В ту ночь Джеффри, зажатый между Трембатом и поляком, прикидывал, как бы ему увести свое сознание из места, в котором он очутился, – подальше от боли в бедре, от сосущего голода – и открыть лазейку сну. И выпихнул свои мысли как можно дальше. Было на свете крикетное поле – в отрочестве оно много значило для Джеффри. В одном углу этого поля, рядом с павильоном, рос кедр; мяч, пущенный мощным ударом над головой левого полевого игрока, мог долететь до тянувшейся вдоль дороги живой изгороди; с одного конца к полю примыкала лужайка для игры в шары, с другого – луг, где паслись коровы. Для простого клубного поля оно выглядело замечательно ровным и надежным; на таком можно набрать сотни очков, хотя, разумеется, ни одна игра не бывала такой легкой, как ожидалось, каждое очко приходилось зарабатывать ценой немалых усилий. Сейчас Джеффри представил себе, как ярким июльским субботним утром занимает позицию бэтсмена на глазах у сотни, может быть, человек, сидящих сбоку от поля в шезлонгах и на скамьях. Одни предвкушают скорый пикник – на траве уже разложены коврики; мальчики тоже играют в крикет маленькими мячами и битами; женщины пришли в летних хлопчатых платьях в цветочек; но превыше всего – сосредоточенность игроков, дух борьбы, который невозможно почувствовать, находясь за пределами поля.

Джеффри нравилось, когда матчи начинались ранним утром – яркое освещение позволяло ему пометить криз шипом своего ботинка. Играя, он все время разговаривал с собой, губы его шевелились, он убеждал себя следить за мячом. Больше он ничего от себя не требовал, только это: следи, впейся в него глазами, как крючок впивается в рыбу. Как-то раз, отбивая подачу медлительного левши, он размахнулся и послал мяч так высоко и далеко, чтобы заработать шесть очков, и увидел, Джеффри готов был поклясться в этом, как в миг удара жесткий шов мяча оставил легкий отпечаток на мягком дереве биты.

А потом после отбитых им 48 или 55 подач – перерыв на обед, поздравления товарищей по команде, робкие улыбки их сестер, матерей и подружек, длинный стол на козлах, салат с языком и беконом, крекеры, сыр, однако слишком наедаться не стоит и пива из бочонка можно выпить лишь полпинты, потому что послеполуденная жара потребует от него, жаждущего победы своей команды, усилий куда более значительных. Покинув павильон, он выкуривал сигарету и глядел в небо, чтобы глаза снова привыкли к свету, а судьи уже выходили на поле. И он поворачивался к своему напарнику: «Ну что? Начнем?»

Они провели в лагере три недели, когда деливший с ними нары поляк умер от тифа, и места стало побольше. Теперь они спали валетом, и понемногу Джеффри начал, хоть и сам находил это нелепым, относиться к нескольким квадратным дюймам у головы как к своей личной территории – и негодовать, когда в нее вторгались большие ступни Трембата. Однажды он спрятал там, в щели между досками, сокровище – кусочек выданной на завтрак колбасы – и весь день предвкушал, как съест его вечером. Данное действие Джеффри трактовал в военных терминах – «сохранение неизрасходованного пайка», хотя на самом деле он напоминал себе материных такс, которые прятали у себя в корзинках самое ценное – брошенные людьми остатки от завтрака.