«Возможна ли женщине мертвой хвала?..» - [9]

7

Довольно существенно, что Ольга Ваксель была поэтом. Стихи были проявлением и потребностью ее высокоталантливой натуры, и не так уж важно, что объективно она была поэтом слабым, эпигоном акмеистов, прежде всего Ахматовой и Гумилева.

Самые ранние ее стихи датированы летом 1918, самые поздние — октябрем 1932 года. Но поэзия уже занимала ее и в 1916 г., когда в Коктебеле она виделась с Мандельштамом и тосковала по Арсению Федоровичу, будущему мужу, разряжаясь в его адрес стихами. Хорошо, что они не сохранились.

Сохранившимся еще долго были свойственны неуклюжее изящество и подростковая угловатость: «И все чернее ночи холод, / Я так живу, о счастье помня, / И если вдохновенье — молот, / Моя душа — каменоломня» (Павловск, 1920). Или: «Задача новая стоит передо мной: / Внимательною стать и вместе осторожной, / И взвешивать, чего нельзя, что можно…» (1922). Или: «И лето нежное лет насыплет плеча — / Крупинки черные оранжевого мака» (1923). Возможно, сказывалось и то, что Ольга и не помышляла разносить свои стихи по редакциям (а многое, кстати, и напечатали бы!) и оттого не считала нужным окончательно их отделывать. Она даже не показывала их друзьям— поэтам — тому же Мандельштаму, например. Вместе с тем, и не будучи публичным поэтом, она определенно себя ощущала поэтом как обладателем некоего дара:

Но если боль иссякнет, мысль увянет,

Не шевельнется уголь под золою,

Что делать мне с певучею стрелою,

Оставшейся в уже затихшей ране?

«Когда-то, мучаясь горячим обещаньем…», 1921

И уже по одному ощущению своей тайной причастности к поэзии личность Мандельштама, поэта публичного и бесспорного, была О. Ваксель отнюдь не безразлична. В воспоминаниях видно, как она изо всех сил старается представить его фигуру комической, а личность — скучной и назойливой. Но это деланое безразличие! Несомненно, она видела и ценила в нем замечательного поэта, тянулась к нему, мечтала показать ему свое. (А может быть — вопреки имеющимся свидетельствам, в том числе и своим, — и показывала?..)

Большинство ее стихов было написано в традиционном раннеакмеистическом ключе, с характерным сложным грамматическим рисунком и романтическим настроением. В них как бы законсервировались десятые годы, и они были не хуже того, что тогда печаталось, например, в «Гиперборее».

Прототипы же легко узнаваемы. Вот стихотворение, живо напоминающее одновременно о Гумилеве и Гумилева:

Все дни одна бродила в парке,

Потом, портрет в старинной раме

Поцеловав, я вечерами

Стихи писала при огарке.

Стихи о том, что осень близко,

О том, что в нашей церкви древней

Дракон с глазами василиска…

Еще одно, столь отчетливо кивающее на Ахматову:

Спросили меня вчера:

«Ты счастлива?» — Я отвечала,

Что нужно подумать сначала.

(Думаю все вечера.)

Сказали: «Ну, это не то»…

Ответом таким недовольны.

Мне было смешно и больно

Немножко. Но разлито

Волнение тонкое тут,

В груди, не познавшей жизни.

В моей несчастной отчизне

Счастливыми не растут.

27 декабря 1921

А вот поклон и автору «Камня»:

Березки — как на черном бархате,

Небес прозрачна синева…

Вы, злые вороны, не каркайте!

Не верю: это не Нева.

Луга над берегами черными,

Но вдалеке нависший дым

Над городами непокорными

Под небом плачет молодым.

Расплывчатыми очертаньями

Волнуют взор и даль и близь,

И огненными трепетаньями

Во мне предчувствия слились.

Вдыхая ночи пламя сладкое,

Прислушиваясь к тишине,

Я с гордостью ловлю украдкою

Твой взор, несущийся ко мне.

19 июля 1921, Прибытково

Иногда (нечасто) на страницы врывается и ее собственная биография, как, например, в стихотворении «Дети» (1921–1922):

У нас есть растения и собаки.

А детей не будет… Вот жалко.

<…>

На дворе играют чужие дети…

Их крики доносит порывистый ветер.

Несколько чаще, чем это встречается у акмеистов, обретается на ее страницах тема смерти: «Мне страшен со смертью полет…/ Но поздно идти назад» (1921). Или: «Я если снова молодым испугом / Я кончу лёт на черном дне колодца, / Пусть сердце темное, открытое забьется / Тобой, любимым, но далеким другом» (1922). Или: «Мне-то что! Мне не больно, не страшно — / Я недолго жила на земле…» (1922).

Конечно, ожидаешь найти «следы» и Мандельштама — и находишь! Например, в стихах февраля 1922 г.:

Ведь это хорошо, что я всегда одна.

Но одиночество мое не безысходно:

Меня встречаешь ты улыбкою холодной,

А мне подобная же навсегда дана…

Ведь это хорошо, что выпита до дна

Моя печаль, и ласка так нужна мне.

Иду грустить на прибережном камне,

Моя тоска, как камень, холодна…

Не много пролито янтарного вина,

Когда весь мир глаза поцеловали;

И думаю, что радостней едва ли

И девятнадцатая шествует весна…

Очнувшись от блистательного сна,

Пыталась возродить его восторг из пепла,

Но небо солнечное для меня ослепло

Сквозь искры алые обмерзшего окна.

И ширились лучи от волокна

Дрожащего, испуганного света…

Кто знает, что дороже нам, чем это,

Когда душа усталости полна.

7 февраля 1922

Или:

Какая радость молча жить,

По целым дням — ни с кем ни слова!

Уединенно и сурово

Распутывать сомнений нить,

Нести восторг своих цепей,

Их тяжестью не поделиться.

Усталые мелькают лица,

Ты ж пламя неба жадно пей!

Какое счастье, что ты там,

В водовороте не измучен