Возмездие Эдварда Финнигана - [41]

— Это приказ.

— К черту, Огестам, пойди и причешись! Возможно, тебе все же следует сперва открыть расследование, а уж потом придавать ему секретность. А пока я знаю только, что веду расследование по делу Джона Шварца, который подозревается в нанесении тяжких телесных повреждений. Какого черта я должен молчать об этом?

Хермансон повернулась и искоса посмотрела на Свена. Она была наслышана о гневе Эверта Гренса. Но ни разу, хоть и прослужила в полицейском управлении центрального округа уже шесть месяцев, не видела его. Свен лишь незаметно покачал головой, и она поняла, что не стоит вставать на пути этой силы, этого агрессивного напора, способного проломить стену.

— Я хочу знать, Огестам, откуда взялся такой приказ?

Ларс Огестам провел рукой по брюкам; гонец, принесший весть, я только гонец, и сам не верю в ту весть, которую принес.

— От моего шефа.

— Твой шеф? Главный прокурор?

— Да.

— Когда ты у него сосал в последний раз?

— Считай, я этого не слышал.

— Главный прокурор. Этот жополиз! Ясное дело — это исходит от кого-то повыше. Вы с ним, Огестам, одного поля ягоды, он тоже причесанный и шустрый и всегда готов прогнуться.

Хермансон не выдержала. Эверт теряет достоинство, Огестам вот-вот набросится на него с кулаками, а Свен сидит, словно все это его не касается. Она встала, посмотрела каждому из них в глаза и тихо, почти шепотом, произнесла:

— Хватит.

Попытайся она перекричать их, ее голос бы потонул в общем гаме, но теперь он прозвучал отчетливо — она заставила их слушать себя.

— Прекратите. Я не собираюсь смотреть, как вы тут выделываетесь друг перед дружкой. Я понимаю, что это расследование у вас в печенках сидит. Но я хочу сказать: если все так, если он действительно сидел в Death Row и ухитрился оттуда выбраться, должны ли мы помогать тому, чтобы его отправили назад, послали на казнь, которую мы не признаем? Ясное дело, это потребует сил, куда проще вот так стоять и ругаться друг с другом. Но у нас нет времени на это. Сверху. Приказы приходят сверху. Понимаете? Это потребует еще больше сил. Так давайте побережем их. Попробуем сотрудничать.

Она заговорила еще тише, теперь уже шепотом.

— Иначе… думаю, иначе все полетит к черту.

Вернон Эриксен сам удивлялся своему спокойствию.

«Мне следовало бы удариться в бега.

Мне следовало бы спрятаться.

А сердце мое должно было бы биться с перебоями: сколько раз с тех пор, как ношу в себе эту ложь, я думал, что вот сегодня, сегодня все лопнет, все кончится, со мной все будет кончено.

Но вот я по-прежнему стою здесь. В коридоре между камерами в Death Row.

Я слышу, как они спят, я подхожу к камере номер восемь, она пуста, я все это делаю, и все равно чувствую себя… спокойно».

Половина второго по американскому времени в тюрьме в Маркусвилле, ночь со вторника на среду. Почти сутки с тех пор, как его вызывали к Уордену — фрукты и мятное печенье в большом кабинете с толстыми красными коврами на полу и хрустальной люстрой под потолком; почти сутки, как Джон находится в тюрьме где-то там, в Северной Европе, и больше шести лет с момента его смерти в камере в Огайо, которая озадачивает и вновь требует внимания.

«Ты же умер там.

Я помог тебе умереть.

Ты сохранил жизнь.

Я помог тебе выжить».

Вернон, как часто бывало, задержался у опустевшей камеры. Их план сработал. Не без огрехов, конечно, но они ничем не рисковали, ведь Джону тогда оставалось до казни всего пара недель.

Он ничего не знал.

Это-то и было условием. Джон не должен был ничего знать. Несколько месяцев он чувствовал себя плохо, его мутило от галоперидола и рвотного корня, он искренне испугался, когда ему сообщили о кардиомиопатии, после чего ему было предписано наблюдение врачей; два новых доктора, делившие одну ставку, должны были регулярно посещать его и лечить от несуществующей болезни — и все это для того, чтобы осуществились остальные условия плана побега.

Вернон улыбнулся.

Джон на самом деле умер.

В то утро Джон чувствовал себя хуже, это был именно тот самый день. Вернон, предупрежденный Гринвудом, как обычно, добавил галоперидол и рвотный корень в еду Джона Мейера Фрая, но на этот раз присовокупил еще и большую дозу бета-блокатора, тоже мелко растолченного, у Джона началось головокружение, упало давление, и он рухнул на пол камеры, как раз в те полчаса, когда Гринвуд и Биркоф вместе дежурили в восточном блоке.

Вернон сделал шаг вперед и взялся обеими руками за металлический косяк двери камеры: не оставили ли они следов там внутри; нет, не оставили.

Каждое из лекарств показало себя превосходно.

Биргит Биркоф первой пришла в камеру, она опустилась на колени перед Джоном, тот покрылся испариной и обеими руками держался за живот. Она громко, во весь голос, объявила, что это сердце, кардиомиопатия, и что заключенного следует перевести в лазарет.

Она дала ему первые лекарства. Бензодиазипам. Джон не должен был ничего помнить. Биркоф стянула с него оранжевые штаны, ввела клизму стесолида в задний проход, седатив, она заранее объяснила, что для успеха операции он должен быть под седацией.

Лотар Гринвуд примчался бегом из другой части здания. Проходя мимо Вернона, который вместе с тремя другими охранниками стоял у камеры, он встретился с ним взглядом, оба знали, что происходит, но не подавали виду. Биркоф коротко рассказала Гринвуду то, что ему и так было известно, — ее действия они спланировали за несколько месяцев, он заранее раздобыл быстродействующее средство, которое влияло на память пациента, вызывая в дальнейшем амнезию, — вызывающий потерю памяти и приостанавливающий дыхание чистый морфин. Джона положили на пол, он был в забытьи, штаны у него были спущены. Одной рукой Гринвуд взял его пенис, в другой у него был шприц, он сделал инъекцию в вену полового члена. Павулон, препарат, сходный по действию с кураре, полностью парализующий. За несколько дней до этого на их последней встрече он объяснил Вернону, что может выбрать локтевой сгиб, или пах, или шею, но предпочитает пенис: там складки кожи, будет меньше следов.