Возлюбленная Пилата - [95]

— Может быть, и почувствовал бы, если бы присутствовал при этом. Но меня при его откровениях не было, а в Кесарии он такого не говорит.

— А ты его там слышал?

— Слышал, видел и говорил с ним. — Он сделал небольшой глоток. — Я думаю, он ненавидит не евреев вообще, а только некоторых из них. Весь народ нельзя ненавидеть. Ненависть — это что-то очень личное. Как любовь. Для нее нужен осязаемый объект, определенный человек. Я так считаю.

— Кого же он ненавидит, по-твоему? — спросил Афер, хотя в голове у него вертелись другие вопросы. Почему, например, прикосновение Клеопатры к его колену не вызвало в нем никакого желания.

— Если ты честен, мой друг, то у тебя такие же антипатии, как и у него. Не против рыбака Якуба, который добросовестно занимается повседневным трудом, любит свою жену, воспитывает детей и оказывает гостеприимство чужеземцам. Не против Эсфири, муж которой умер от болезни и которая старается заработать, чтобы прокормить своих детей, шитьем одежды для богатых людей. Не против Даниеля, который изготовляет обувь и уздечки, а по субботам не ходит никуда дальше ближайшей синагоги. Не против всех порядочных, богобоязненных, скромных людей, которые живут так, чтобы это было приятно и для них, и для соседей, и Богу угодно. — Он наклонился вперед и заговорил громче, проникновеннее. — Те, кого ненавидит Пилат, те, кого не любишь ты, те, к кому я испытываю отвращение, настолько сильнее, что я бежал от них в империю. Они вызывают нашу ненависть, потому что стараются своей богобоязнью внушить страх всем окружающим. Смысл их жизни заключается в том, чтобы, насаждая свое богоугодничество, сделать жизнь людей невыносимой. Жизнь не по промыслу божьему, а по отдельным канонам священного письма, которые, возможно, порядочный, а возможно, и заблуждающийся человек записал несколько сотен лет назад. Я допускаю, что это могли быть и мысли Бога, и чьи-то кошмарные измышления. Подобная ситуация характерна не только для евреев, друзья. Такое встречается везде, где кто-нибудь выискивает из множества возможных истин одну-единственную и так настойчиво ее отстаивает, что все остальные представляются ему низкосортными, и он объявляет их неполноценными.

— Не только для евреев? — переспросила Клеопатра. — А где же еще такое есть?

Элеазар сухо рассмеялся.

— Когда Александр Македонский своих воинов, все войско, переженил с персиянками, а потом умер, что сказали тогда его стратеги? Твой славный предок Птолемей, княгиня? Они оттолкнули своих персидских жен, потому что те были варварками и недостойны были жить рядом с благородными македонцами. Что посоветовал Александру великий мудрый Аристотель? Обращаться с варварами как со скотом. Ухаживать за ними, чтобы они приносили пользу, но все-таки не забывать о неполноценности варваров и не воспринимать их как равных себе людей. А Рим? Свое предназначение он видит в мировом господстве, не правда ли? А все остальные народы существуют для служения ему. Они, конечно, могут возвыситься, если примут римскую сущность, станут римлянами.

— Ты когда-нибудь слышал, — перебил его Афер, — чтобы служитель Юпитера вынужден был проходить очищение, когда его коснулось дыхание человека, который не почитает Юпитера? И ты совершенно правильно говоришь, что только тот, кто принял римскую сущность, может быть действительно свободным в империи. А могу ли я принять еврейскую сущность? Разве я не должен быть рожден от еврейской матери? Разве ваш бог всех остальных, всех нас, не обрек навечно быть неполноценными и осквернять вас нашим дыханием?

Элеазар допил свою чашу двумя большими глотками.

— И да, и нет, — ответил он. — Так считают первосвященники и ортодоксы. Но наряду с ними существуют обычные евреи, которые были для Аристотеля варварами, скотом. Тебе разве не приходилось бывать, друг мой, в домах богобоязненных евреев, которые не чувствовали себя оскверненными твоим приходом? Пилат ненавидит верховных жрецов, первосвященников, бесполезных для общества толкователей священного писания, от которых меньше проку, чем от самой тощей коровы. Он ненавидит их так, как тысячи людей ненавидели римских консулов, сенаторов, для которых другие жители ойкумены, будь то римляне или нет, были просто накипью. — Он встал.

— Подожди. Мы еще не договорились, где увидимся завтра, а может быть, через несколько месяцев.

Элеазар покачал головой.

— Завтра я уезжаю из города. Мне здесь слишком тесно, душно и набожно, со всеми этими паломниками.

— Для чего ты вообще сюда приезжал?

— Мне нужно было кое о чем поговорить с царем и его советниками. Речь шла об одной услуге и деньгах. — Он рассмеялся. — О деньгах, которые я заплатил за вино.

Афер тоже поднялся.

— Я провожу тебя до ворот. Чтобы какой-нибудь эллин или самаритянин не принял тебя за накипь.

— Княгиня, — произнес Элеазар, склонив голову перед Клеопатрой, — и остальные. Пусть ваша ночь будет приятной. Я надеюсь, мы сможем еще когда-нибудь поболтать.

Афер взял его под руку, и они вышли. Через несколько шагов он вполголоса сказал:

— Были некоторые… обстоятельства, которые не дали нам поговорить, мой друг.