Возлюби ближнего! - [141]

— А старичок-то как? — перебила Евгения Федотовна — ей, видно, нравилось злить Брудастову.

— Плохо со старичком, — ответила Серафима Игнатьевна. — Совсем плохо. На почве умственной перегрузки…

Минуту-другую сидящие на скамейке молчат. Очень уж жалко им этого старика, да и Лбищева тоже жалко. Любил он, видно, свою недостойную жену, если до сих пор холостяком ходит.

Молчаливое старушечье раздумье нарушает голос бывшей дворничихи тети Насти. Последнее время она почти ничего не слышит и потому рассказ Брудастовой ничуть ее не опечалил. Улыбаясь, тетя Настя достает железную коробочку с ментоловым драже и протягивает ее рассказчице.

— Угощайтесь, Серафима Игнатьевна!

— Сердечные, что ли?

— С ментолом… От склероза продавщица рекомендовала…

— Спасибо, — благодарственно кивает головой Серафима Игнатьевна. — Так и быть, пригублю горсточку, а вообще, лучше бы воздержаться. При моем райдикулите сладкого, говорят, лучше избегать. Да и зачем мне, старухе, сладкое, — продолжает Брудастова, закидывая в рот вторую горстку зеленых дробинок. — В прошлый четверг зять пирожных с премии принес. Семейные ведь люди, а деньги беречь не умеют. Тратят на всякие излишества, а что теща в старомодных туфлях по улице топает — так это они не замечают…

— А по-моему, — несколько запоздало замечает Колобок, — если пирожные с кремом, так они от всяких болезней помогают.

Все сидящие в знак согласия одобрительно кивают головой. И только одна Брудастова остается при своем мнении:

— Крем, он, товарищи старухи, на мозги влияет. Восьмого марта торт дочке подарили… Художественный такой — с цукатом и весь из чистого крема. Так я после этого торта всю ночь кричала… Кошмар мне приснился: будто по телевизору артисты какие-то заграничные поют, а потом они с экрана все вышли и вокруг меня всякие страшные танцы производят под музыку. Одно спасенье, что я от испуга со своей раскладушки свалилась, а то бы, пожалуй, так бы и закруглилась во сне.

— А вы на ночь форточку открывайте, — советует все время молчавшая Юлия Григорьевна, сухощавая старуха, недавно снова вернувшаяся на работу смотрителем в Русский музей.

— Вы бы мне еще моржихой заделаться присоветовали! — вздрагивает от обиды Брудастова.

— Тоже бы неплохо и для нервов, и для вашего, как вы говорите, райдикулита. Закаляться всем полезно.

— Вот и закаляйтесь сами, — огрызается Брудастова. — А я и так по целым дням на ветру. В очередях закаляюсь.

Понимая, что назревает конфликт, сидящая рядом с Брудастовой няня из домового детского садика, которую за ее пристрастие к нарядам прозвали «модницей», желая разрядить обстановку, переводит разговор на совершенно безопасную и давно обкатанную тему.

— Вчера по первой программе, — говорит «модница», — фильм показывали. Про любовь. Хороший фильм — жалостливый. Особенно когда муж на почве сердечной болезни в свою семью возвращается, а его пятеро детишек встречают. И все такие чистенькие, веселенькие — ну точь-в-точь как в нашем садике!

— А любовь-то тут при чем? Ты про любовь расскажи, — торопит Колобок.

— Уж какая там любовь, если пятеро детей… — смеется Евгения Федотовна.

— А любовь совсем и не между ними, а у другой пары, — объясняет Колобок. — Учитель там один, по музыке. Почтальоншу полюбил. Ей лет тридцать пять будет, а ему и все сорок. А как встретятся — сразу в обнимку и целоваться. И до того бессовестные: вокруг них общественность, а они у всех на глазах — взасос. Честное слово!

На рассказ «модницы» сидящие реагируют по-разному. Кто смеется, кто возмущается. Даже тетя Настя, все время занятая своими конфетами, каким-то чудом услышав, о чем идет разговор, не может удержаться от замечания:

— Вот поцелуются раз-другой, а на третий раз родители в универмаг бегут кредитование на колясочку оформлять.

Подождав, пока все успокоятся, и боясь, что ее кто-нибудь опередит, Брудастова торопится высказать свое мнение.

— Сами родители виноваты, — сердито заявляет она. — Распустилась молодежь — чего уж тут скрывать. Я с мужем покойным сорок один год прожила, троих детей вырастила, а он меня за все это время всего-то два раза поцеловал. Один раз в день свадьбы, а второй раз перед самой своей кончиной, когда в больнице лежал. Зато я и дочь к этому баловству не приучала. Вот и внучка моя — слава богу, в университете на второй курс переходить готовится, а, сохрани-избави, ничего такого в поцелуйном смысле никогда себе не позволит.

— Это какая внучка? — интересуется Юлия Григорьевна. — Не та ли, что с модной прической, длинноволосая брюнетка в меховой шубке?

— Она и есть…

— Таких красивых девушек Маковский любил рисовать, — доверительно сообщает Брудастовой Юлия Григорьевна и, желая, чтобы поняли, о ком идет речь, добавляет: — Художник Маковский. Владимир Егорович. В тысяча девятьсот двадцатом году умер. Его картины в нашем музее висят. Очень рекомендую посмотреть… Люди по двадцать раз к нам ходят — не насмотрятся!

Растроганная тем, что обычно скупая на похвалу, слывущая в доме знатоком искусства Юлия Григорьевна назвала ее внучку красивой, Серафима Игнатьевна даже привстала с места, чем мгновенно воспользовалась сидящая на самом краю скамейки Евгения Федотовна.