Возлюби ближнего! - [142]

Теперь уж Брудастова вынуждена снять пальто, чтобы хоть как-нибудь втиснуться обратно. В другое время она не стала бы терпеть неудобства и ушла бы домой, но как уйдешь, если вся скамейка наперебой расхваливает ее внучку Галю? Каждый что-нибудь да вспомнит. Тетя Настя, например, не может забыть, как Галя лед пошла скалывать, чтобы заболевшего дворника заменить. «Модница» — про то, как Галя озорных мальчишек спортивную площадку устроить подговорила. Колобок поведала о доброте Галиной, — она и посейчас больных инвалидов навещает: кому за продуктами ходит, кому книжку интересную принесет.

Брудастова слушает и молчит… Пусть уж другие хвалят. А скамейка все говорит, говорит… И не успеет сказать одна, как уже начинает другая…

— А помните, как она с малышами игру затеяла? — вспоминает домовая няня. — Детишки наши души в ней не чают!

— Самостоятельная дивчина, чего тут говорить! — снова берет слово «модница». — Сама себе пальто сшила… И фасон свой придумала. Все девчонки от зависти сума посходили!

— Лицо у нее — это верно, как на картине, недаром, говорят, к ней из кино все приставали — сниматься переманивали…

— Отказалась она от кино — очень уж ее в университете всякими делами загружают, — не выдержала Серафима Игнатьевна и, оглядевшись по сторонам, словно опасаясь, что кто-нибудь посторонний может подслушать, с нескрываемой гордостью и важностью в голосе говорит громким шепотом: — Комсоргом ее выбрали. А за хорошую работу гитарой наградили…

— Так и до ордена постепенно может дойти! — глубокомысленно изрекает Колобок.

— Вполне возможно, — соглашается Брудастова, а сама думает: «Хорошо, что никто, кроме меня, не знает, что это она на скамейке «наблюдательный пункт» написала».

— Значит, я не ошиблась, — вступила снова в разговор долго молчавшая Юлия Григорьевна. — Иду вчера с работы, а у самой лестницы ее какой-то лохматый молодой человек целует.

— Целует?

— Галю?

— У лестницы?

Скамейка заскрипела на все голоса.

Добрый десяток старушечьих голов одновременно, как танцорши из «Березки», повернулись в ту сторону, где сидела Брудастова, и так же согласованно замерли в ожидании.

— Путаете, Юлия Григорьевна, — произносит с трудом Брудастова. — К глазному врачу обратиться надо. Тут ведь дело серьезное. Это вам не картины сторожить!

— Сторожат сторожа, а я смотрительница зала, — все так же по-доброму улыбаясь, говорит Юлия Григорьевна. — И на зрение свое пока не жалуюсь. А вот вам, голубушка, есть о чем подумать. Уж если на всех критику наводите, то и себя щадить не надо.

— Старухи тоже современность должны соблюдать, — подбавляет жару Колобок.

— Это кто же несовременная? Я несовременная? — возмущенно спрашивает Брудастова и, не дожидаясь ответа, кричит: — Да я, если хотите знать, по пенсии непрерывный стаж имею! Мой муж двадцать лет подряд в заводском клубе старостой духового оркестра был!.. Да я… я… — заикаясь от гнева, продолжает наступать Брудастова, — каждый вечер по телевизору «Время» смотрю, а перед сном по радио дополнительно «Последние известия» слушаю! И я же, выходит, несовременная?!

Кто-то из старух пытается успокоить Брудастову, но напрасно. Теперь Серафима Игнатьевна обращается уже не к обидчице, а сразу ко всем сидящим на скамейке:

— Не верьте ей, граждане. Врет она насчет моей внучки. Я ее за клевету в суд потащу. Да-да… И все вы в свидетели пойдете! Все!

Услышав, что их собираются выставить в свидетели, большинство сидящих поднимаются как по команде со скамейки и с непозволительной для их возраста легкостью направляются к своим лестницам.

Теперь уж слова «наблюдательный пункт» можно прочесть на любом расстоянии. Скамейка почти пуста. Остались всего три старухи: Юлия Григорьевна, Серафима Игнатьевна и тетя Настя.

Бывшая дворничиха, не расслышав угрозу Брудастовой, сладко дремлет, крепко прижав опустевшую коробку из-под ментоловых конфет.

— Я за свою Галю голову на отсечение отдам, — уже неизвестно к кому обращается Брудастова. — И ведь какую злоязычную клевету придумала! Да разве она себе позволит, чтобы на людях целоваться, да еще средь бела дня!

Серафима Игнатьевна хочет еще что-то добавить, но уже пробудившаяся вдруг тетя Настя толкает ее кулаком под бок.

— Вон там, — указывает рукой тетя Настя. — Видите? Парень и девчонка… Да никак целуются?

— Так и есть, — без всякого злорадства говорит Юлия Григорьевна, сложив козырьком руки и вглядываясь по-капитански вдаль. — Она! Ваша Галя! В натуральную величину… И парень, кажется, тот же самый…

Брудастову так шатнуло, что, не поддержи ее Юлия Григорьевна, она бы наверняка упала.

— Ну вот, уважаемая, — говорит Юлия Григорьевна, заботливо усаживая своего недавнего врага на скамейку. — Верно ведь я сказала, а вы — «клевета» да «клевета»… Возьмите-ка таблеточку… Да не грызите только… Пусть она под языком растает…

Брудастова кладет голову на острое плечо Юлии Григорьевны и тихо всхлипывает:

— Дура я, дура… И дочка моя тоже ротозейка порядочная… Не усмотрели мы за Галькой… Бить нас мало… Под суд таких отдавать надо за попустительство!

— Сюда идет! — докладывает не прекращавшая наблюдение тетя Настя. — Да никак и дочка ваша с ними?