Вожатый - [5]

Шрифт
Интервал

Каждый кусочек тела,

Каждая капля крови,

Каждая крошка кости

Милей, чем святые мощи!

Пусть я всегда проклинаем,

Кляните, люди, кляните,

Тушите костер кострами

Льду не сковать водопада.

Ведь мы ничего не знаем,

Как тянутся эти нити

Из сердца к сердцу сами...

Не знаем, и знать не надо!

1916

2

Серая реет птица,

Странной мечты дочь...

Сон все один мне снится

Третью почти ночь...

Вижу: идем лугами,

Темный внизу лог,

Синяя мгла над нами,

Где-то поет рог...

Так незнакомы дали,

Красный растет мак,

Оба в пути устали,

Густо застыл мрак...

Глухо рожок играет...

Кто-то упал вдруг!

Кто из нас умирает:

Я или ты, друг?

Нас, о Боже, Боже,

Дланью Своей тронь!

Вдруг, на корабль похожий,

Белый взлетел конь...

Верю: дано спасенье!

Сердце, восторг шпорь!

Сладостное смятенье,

Сердцу успокоенье,

Праздником вознесенья

Трелит свирель зорь!

1916

3

КОЛДОВСТВО

В игольчатом сверканьи

Занеженных зеркал

Нездешнее исканье

И демонский оскал.

Горят, горят иголки

Удар стеклянных шпаг,

В клубах нечистой смолки

Прямится облик наг.

Еще, еще усилье,

Плотнится пыльный прах,

А в жилах, в сухожильях

Течет сладелый страх.

Спине - мороз и мокро,

В мозгу пустой кувырк.

Бесстыдный черный отрок

Плясавит странный цирк.

Отплата за обиды,

Желанье - все в одно.

Душок асса-фетиды

Летучит за окно.

Размеренная рама

Решетит синеву...

Луна кругло и прямо

Упала на траву.

Май 1917

4

ПЕЙЗАЖ ГОГЕНА

К. А. Большакову

Красен кровавый рот...

Темен тенистый брод...

Ядом червлены ягоды...

У позабытой пагоды

Руки к небу, урод!..

Ярок дальний припек...

Гладок карий конек...

Звонко стучит копытами,

Ступая тропами изрытыми,

Где водопой протек.

Ивою связан плот,

Низко златится плод...

Между лесами и селами

Веслами гресть веселыми

В область больных болот!

Видишь: трещит костер?

Видишь: топор остер?

Встреть же тугими косами,

Спелыми абрикосами,

О, сестра из сестер!

1916

5

РИМСКИЙ ОТРЫВОК

Осторожный по болоту дозор,

на мху черные копыт следы...

за далекой плотиной

конь ржет тонко и ретиво...

сладкой волной с противо

положных гор

мешается с тиной

дух резеды.

Запах конской мочи...

(недавняя стоянка врагов).

Разлапая медведицы семерка

тускло мерцает долу.

Сонно копошенье полу

голодных солдат. Мечи

блещут странно и зорко

у торфяных костров.

Завтра, наверно, бой...

Смутно ползет во сне:

стрелы отточены остро,

остра у конников пика.

Увижу ли, Нико

мидия, тебя, город родной?

Выйдут ли мать и сестры

Навстречу ко мне?

В дрему валюсь, словно песком засыпан в пустыне.

Небо не так сине, как глаза твои, Октавия, сини!

Июнь 1917

6

ВРАЖДЕБНОЕ МОРЕ

Ода

В. В. Маяковскому

Чей мертвящий, помертвелый лик

в косматых горбах из плоской вздыбившихся седины

вижу?

Горгона, Горгона,

смерти дева,

ты движенья на дне бесцельного вод жива!

Посинелый язык

из пустой глубины

лижет, лижет

(всплески - трепет, топот плеч утопленников!),

лижет слова

на столбах опрокинутого, потонувшего,

почти уже безымянного трона.

Бесформенной призрак свободы,

болотно лживый, как белоглазые люди,

ты разделяешь народы,

бормоча о небывшем чуде.

И вот,

как ристалищный конь,

ринешься взрывом вод,

взъяришься, храпишь, мечешь

мокрый огонь

на белое небо, рушась и руша,

сверливой воронкой буравя

свои же недра!

Оттуда несется глухо,

ветра глуше:

- Корабельщики-братья, взроем

хмурое брюхо,

где урчит прибой и отбой!

Разобьем замкнутый замок!

Проклятье героям,

изобретшим для мяса и самок

первый под солнцем бой!

Плачет все хмурей:

- Менелай, о Менелай!

не знать бы тебе Елены,

рыжей жены!

(Слышишь неистовых фурий

неумолимо охрипший лай?)

Все равно Парис белоногий

грядущие все тревоги

вонзит тебе в сердце: плены,

деревни, что сожжены,

трупы, что в поле забыты,

юношей, что убиты,

несчастный царь, неси

на порфирных своих плечах!

На красных мечах

раскинулась опочивальня!..

В Елене - все женщины: в ней

Леда, Даная и Пенелопа,

словно любви наковальня

в одну сковала тем пламенней и нежней.

Ждет.

Раззолотили подушку косы...

(Братья,

впервые)

- Париса руку чует уже у точеной выи...

(впервые

Азия и Европа

встретились в этом объятьи!!)

Подымается мерно живот,

круглый, как небо!

Губы, сосцы и ногти чуть розовеют...

Прилети сейчас осы

в смятеньи завьются: где бы

лучше найти амброзийную пищу,

которая меда достойного дать не смеет?

Входит Парис-ратоборец,

белые ноги блестят,

взгляд

азиатские сумерки круглых, что груди, холмов.

Елена подъемлет темные веки...

(Навеки

миг этот будет, как вечность, долог!)

Задернут затканный полог...

(Первая встреча! Первый бой!

Азия и Европа! Европа и Азия!!

И тяжелая от мяса фантазия

медленно, как пищеварение, грезит о вечной

народов битве,

рыжая жена Менелая, тобой, царевич троянский, тобой

уязвленная!

Какие легкие утром молитвы

сдернут призрачный сон,

и все увидят, что встреча вселенной

не ковром пестра,

не как меч остра,

а лежат, красотой утомленные,

брат и сестра,

детски обняв друг друга?)

Испуга

ненужного вечная мать,

ты научила проливать

кровь брата

на северном, плоском камне.

Ты - далека и близка мне,

ненавистная, как древняя совесть,

дикая повесть

о неистово-девственной деве!..

дуй, ветер! Вей, рей

до пустынь безлюдных Гипербореев.


Еще от автора Михаил Алексеевич Кузмин
Крылья

Повесть "Крылья" стала для поэта, прозаика и переводчика Михаила Кузмина дебютом, сразу же обрела скандальную известность и до сих пор является едва ли не единственным классическим текстом русской литературы на тему гомосексуальной любви."Крылья" — "чудесные", по мнению поэта Александра Блока, некоторые сочли "отвратительной", "тошнотворной" и "патологической порнографией". За последнее десятилетие "Крылья" издаются всего лишь в третий раз. Первые издания разошлись мгновенно.


Нездешние вечера

В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.


Дневник 1905-1907

Дневник Михаила Алексеевича Кузмина принадлежит к числу тех явлений в истории русской культуры, о которых долгое время складывались легенды и о которых даже сейчас мы знаем далеко не всё. Многие современники автора слышали чтение разных фрагментов и восхищались услышанным (но бывало, что и негодовали). После того как дневник был куплен Гослитмузеем, на долгие годы он оказался практически выведен из обращения, хотя формально никогда не находился в архивном «спецхране», и немногие допущенные к чтению исследователи почти никогда не могли представить себе текст во всей его целостности.Первая полная публикация сохранившегося в РГАЛИ текста позволяет не только проникнуть в смысловую структуру произведений писателя, выявить круг его художественных и частных интересов, но и в известной степени дополняет наши представления об облике эпохи.


Путешествие сэра Джона Фирфакса по Турции и другим замечательным странам

Художественная манера Михаила Алексеевича Кузмина (1872–1936) своеобразна, артистична, а творчество пронизано искренним поэтическим чувством, глубоко гуманистично: искусство, по мнению художника, «должно создаваться во имя любви, человечности и частного случая».«Путешествия сэра Джона Фирфакса» – как и более раннее произведение «Приключения Эме Лебефа» – написаны в традициях европейского «плутовского романа». Критика всегда отмечала фабульность, антипсихологизм и «двумерность» персонажей его прозаических произведений, и к названным романам это относится более всего.


Письмо в Пекин

Критическая проза М. Кузмина еще нуждается во внимательном рассмотрении и комментировании, включающем соотнесенность с контекстом всего творчества Кузмина и контекстом литературной жизни 1910 – 1920-х гг. В статьях еще более отчетливо, чем в поэзии, отразилось решительное намерение Кузмина стоять в стороне от литературных споров, не отдавая никакой дани групповым пристрастиям. Выдаваемый им за своего рода направление «эмоционализм» сам по себе является вызовом как по отношению к «большому стилю» символистов, так и к «формальному подходу».


Анатоль Франс

Критическая проза М. Кузмина еще нуждается во внимательном рассмотрении и комментировании, включающем соотнесенность с контекстом всего творчества Кузмина и контекстом литературной жизни 1910 – 1920-х гг. В статьях еще более отчетливо, чем в поэзии, отразилось решительное намерение Кузмина стоять в стороне от литературных споров, не отдавая никакой дани групповым пристрастиям. Выдаваемый им за своего рода направление «эмоционализм» сам по себе является вызовом как по отношению к «большому стилю» символистов, так и к «формальному подходу».