Вожаки комсомола - [118]
Вот как оценивает личность Косарева один из них, бывший бауманец, министр авиации СССР с 1940 по 1946 год, Герой Социалистического Труда Алексей Иванович Шахурин:
«Косарев был вторым после Петра Смородина, рабочим парнем, который удивительно быстро даже для тех, кто работал рядом с ним, вырос в крупного руководителя с ярким талантом организатора молодежных масс.
Настоящий пламенный боец нашей партии, он обладал исключительной силой убежденности и таким блестящим даром эту убежденность, эту веру в дело партии передавать тем, кого он поднимал на трудные, порой будничные дела, что его можно и нужно считать самой выдающейся фигурой среди вожаков комсомольского движения».
Воспитанник партии коммунистов, Косарев всегда сохранял чутье истинного большевика, в разноголосице мнений, в сложном политическом климате тех десятилетий всегда выбирал то направление, которое совпадало с ленинскими заветами.
Елена Дмитриевна Стасова как-то сказала об Александре Косареве: «Замечательный большевик, руководитель ленинского стиля». Более точной и емкой характеристики для Александра Косарева не найти. В этих словах — суть его короткой жизни, его политических принципов, его характера, склада его ума, его эрудиции и общественного темперамента. Это оценка его самоотверженного труда во славу советской молодежи, во славу Страны Советов.
Татьяна Меренкова
АЛЕКСАНДР БОЙЧЕНКО
Уже третьи сутки море спокойно, с той самой поры, как он здесь. Серо-голубоватые волны будто ласкают камни, а ему хочется, чтобы волны сейчас взлетали на гранитный берег и, разбиваясь вдребезги, с грохотом срывались со скал и падали в морскую бездну.
Санаторий «Харакс». Белая светлая комната. Белоснежная постель. Напряженное лицо Александра Максимовича. Широко открытые глаза смотрят в потолок. Он лежит в окружении солнечных радужных зайчиков и, кажется, к чему-то прислушивается. Мысли, мысли…
«С чего же это началось? — напряженно думает он. — Сначала говорили: обыкновенная простуда. А теперь? Болезнь обострилась… Но неужели и снова, как было это уже столько раз, врачи в конце концов не скажут свое окончательное слово, не раскроют загадочную болезнь?»
Вот они стоят рядом — те, от кого, кажется, зависит его судьба. Рядом и жена Шура.
Снова осмотр… Несколько коротких фраз по-латыни. Ну говорите же! Только откровенно, честно. Пусть это даже будет приговором!.. Но они молчат. Выходят в соседнюю комнату.
— Обострение пройдет, но у него…
Неожиданный порыв ветра открывает двери, и в это время к Александру Максимовичу долетает всего лишь одно, глупо произнесенное слово «анкилоз».
И этого хватит. Хватит, чтобы ощутить его страшный смысл. Это неизлечимо. Неподвижность суставов на долгие годы. Это приговор. На живое тело неумолимо будет надвигаться известь.
Шура приближается к постели мужа, пробует заговорить с ним.
— Нет, Шура, ты меня не успокаивай, — тихо сказал Александр. — Я все слышал сам…
Она отошла к окну и так простояла некоторое время, потом приблизилась к Александру и тихо проговорила:
— Ничего, Шура… Все минется… Вместе одолеем это горе…
«Но как? Как жить дальше? Что-нибудь сделать с собой — это не выход… Это легче всего», — промелькнуло у него в мыслях.
И вспомнилось, как они, комсомольцы, патрулировали по ночному городу, боролись с бандитами и кулачьем и смотрели не раз в глаза смерти.
«Сумей жить и тогда, когда жизнь стала невозможной. Но попробуй сделать ее полезной…» — вспомнились ему слова Павла Корчагина. Позже придет психологический перелом, Александр все осмыслит и все передумает, найдет новый путь для себя. И он напишет:
«Быть большевиком, когда все хорошо, нетрудно. А вот, когда враг ухватит за горло, да так, что аж в глазах потемнеет, не упасть перед ним на колени, а остаться большевиком — в этом суть! Жизнь принесла мне суровые испытания, но я должен все выдержать, на то я большевик».
А тогда он не знал, что будет дальше. Метался в постели, в безвыходном отчаянии откинув голову и крепко сжимая железную спинку кровати, почти выкрикнул:
— Шура, прошу тебя, открой пошире окно!
В комнату ворвался стон моря. Море! Будто и вправду почувствовало его душевное смятение, его необычную боль сердца и суровые мысли. Теперь оно высоко вздымалось над скалами и гудело тысячами непонятных голосов.
В памяти ярко всплывало прошлое…
Вот он, маленький Сашко, босоногий, в полотняной, сшитой матерью рубашке, бежит пыльной улицей Демеевки.
Мальчуган находит подсолнечную палку, садится на нее верхом, как на горячего коня, и вихрем скачет по улице, поднимая за собою сизые облака пыли… Любит малыш птиц и рыбалку. Любит слушать птичьи голоса, нежный звон кузнечиков, собирать коллекции красочных мотыльков. И часто в тесном кругу детворы засиживается он далеко за полночь, очарованный сказками восьмидесятилетнего деда Гайдабуры. Словно из глубин седых веков, его сухой старческий голос рассказывает детворе о том, как жил когда-то в Киеве над Днепром Кирило Кожемяка.
Треснет где-то далеко, в небольшой роще, сухая ветка под чьей-то ногою, значит, кто-то идет тропинкою напрямик к станции, и ребятам становится страшно. Темнеет небо. Пора домой. И летит Сашко как на крыльях, едва касаясь ногами нагретой за день песчаной дороги. А если где-то в зарослях сирени вдруг зашуршит вспуганная ночная птица, Сашко от страху еще быстрее мчит к своему двору.
