Воздушные шары Сальви-Крус - [17]

— Ну, зачем же вы так? Не нужно плакать, — сказал хозяин. — Надо же, какой чувствительный!

Гном утерся ладошкой.

— А хотите, — предложил он, с кровью выдавливая из сердца слова, — хотите, я вам помогу? Мой колпачок, вот этот, волшебный. Мне нужно перед ней, перед этой женщиной, когда она будет спать, снять свой колпак, произнести нужные слова и помахать им. И все, и она снова вернется к вам. Навсегда. Хотите?

— Ну, уж он и волшебный, ваш колпак, — засомневался юноша. — То-то вы себе даже чаю организовать не можете…

— При чем здесь! — рассердился Булль. — Это совсем другое. Да и волшебство мое — только на один раз.

Молодой мужчина покачал головой.

— Заманчиво, черт возьми, — сказал он. — Так вот сразу раз — и в дамках. Только знаете, нет, не нужно. Спасибо, но нет. Не по-людски это как-то. Мне так кажется. Если случится так, что она снова уснет здесь, рядом, в комнате, это само по себе уже будет волшебством, и никакое другое не понадобится. А не случится…  Уж лучше вы сберегите свою волшебную попытку для себя, может быть, вам понадобится. В любви колдовство хуже обмана. И потом, потом всю жизнь бояться, что вот сейчас колдовство рассеется, и она снова уйдет, теперь уж навсегда? Нет уж. Лучше я постараюсь выправить ситуацию обычно, по-человечески. Пусть будет не сразу, но навсегда. И еще, я вот подумал…  Любовь — сама волшебство, поэтому на любимого нужно дышать осторожно и с нежностью, чтобы, не дай Бог, волшебство не рассеялось. Эй, куда же вы? А чай? Чай возьмите!

В обратном направлении гном Булль несся еще быстрей, сам не свой и себя не помня, желая лишь одного — уединения. «Как же так? — терзал он себя мыслью. — Это что же, выходит, что любовь только для людей? Это лишь их удел и счастье? А мне? А я? Что же мне остается в этой жизни? Я не согласен! Он говорит, что волшебство в любви хуже обмана…  Но ведь и я люблю ее. Люблю! Да!» Он шептал, он плакал, размазывая слезы по щекам. «Без волшебства никогда ей не быть моей, а мне не быть с ней. Как быть? Вот вопрос! И кто ответит? Кто знает? Я люблю ее, а она — в глазах другого».

И уже дома, сжавшись в комочек на своей полке в буфете, вдруг осознал, что здесь, за мешком с черносливом его любимая вряд ли будет счастлива. «А если в лес? — продолжал искать он выход из тупика. — Мы вернемся с ней в лес!» И услужливое воображение готово было уже взорваться в сознании картинами будущего счастья, но…  Но тут он вспомнил:

— Волосатка!

Он посмотрел. Часы уж запрокинули обе стрелки за полночь.

— Опоздал, — вздохнул он удрученно. — Наверное, она ушла уже.

И тут вдруг в трубе что-то зашуршало, зашелестело, посыпался песок, и следом в помещение ввалилась Волосатка.

— Я не слишком? Я вовремя? — спросила она сконфуженно, и покраснела, что можно было предположить, но не увидеть.

— Конечно, конечно! — воскликнул гном. — Входи, я жду тебя всегда!

Неожиданно сердце его мягко шевельнулось в груди, словно вошло в него что-то. А, может быть, что и вошло, он не заметил, или не понял. Зато почувствовал, что несказанно, как никогда раньше, рад. Радость его была все же странной и безграничной, как самообман. Он ощутил тепло и задрожал. Он вздохнул. «Странные мы, гномы, — подумалось ему. — А я из всех самый странный. Думал про одно, и вдруг оказывается, что кроме Волосатки у меня никого нет. А если бы я ее не встретил?»

От ужаса последнего вопроса повеяло холодом, он снова задрожал.

Счастливо улыбнулся.

Потом они сидели рядышком, Булль и Волосатка, на его любимом вазоне, пили чай и с восторгом наблюдали, как в ночи фонари шлют послания друг другу по проводам. Они все больше молчали, но молчание их было красноречивым и не тягостным. Еще Булль размышлял о любви, такой внезапной, и о том, что хорошо бы было вернуться в лес. Только он не знал пока, как к этой мысли отнесется Волосатка.

И вот уже, пожалуй, с неделю я не видел и не слышал Булля. И, кстати, Волосатка тоже почему-то не заходит. Ох, неспроста это, неспроста. Ведь это гномы научили англичан отбывать по-английски, не прощаясь…

Кошачья шерсть

(Зимний ноктюрн в пяти частях)

1

Окно.

Стол у окна.

Стылый, никому, в сущности, не нужный хмурый зимний день за окном.

Скрюченный палец одинокого дерева за слегка измазанным морозом стеклом. Покачивается.

Нет дерева — только палец: то ли грозит, то ли предостерегает, то ли указывает на что-то.

Небо.

Тусклое низкое небо.

Ослепительное, слепящее небо, каким оно бывает, когда смотришь на него из сумрака длинной узкой комнаты.

Кажется, что нет ничего за окном кроме изуродованной морозом голой ветви и стылого жуткого неба. Бывает и такое, когда ничего нет.

Свет из окна опрокидывается плоскостью на плоскость стола. Свет почти овеществлен, он призрачно-телесен, он похож на застиранный тюль, он — почти он.

Зелень сукна на столе. Стол стар, очень стар. На днях столяр врезал в него новые замки, перетянул петли на дверцах и отремонтировал ящик в левой тумбе. Поэтому стол чувствует в себе молодую кровь и держится молодцом. Но по-прежнему не слышит собственный скрип.

На столе — слева — лампа. Стеклянный колпак надтреснут, но это обстоятельство не мешает ей гордиться собственным происхождением. Напротив. Древний род, штучная работа. Она ощущает себя реликтом и реликвией. Она умна, она даже остроумна. Она знает за собой эту слабость и, как истинная дама, не упускает случая ею воспользоваться. А это всегда — сильный ход.