Войной опалённая память - [15]

Опять мне стало понятно, что был донос.

— Какой муж, если он погиб под Брянском, — отвечаю ослабшим голосом. Рвет и мечет остервенелый фашист. Дети дрожат и жмутся ко мне. Вы же свои люди, уже год я о нем ничего не знаю, погиб он, есть свидетели и очевидцы — искренне говорила, полагая, что Антон Хурсевич и Костик Сивец остепенят своего начальника.

— Степан — возможно, действительно не видели. Может не дошел еще? — От нас они никуда не денутся, пусть будут приманкой, — успокаивали предатели своего вожака. Детей уже крестили в церки.

Степан обернулся на рвущегося Бушуя, готового растерзать непрошеных гостей, он помнил их визиты. Раздалась очередь и пес затих навсегда. Это послужило разрядкой, кровь пролилась. Ушли душегубы и на этот раз. Мы были на волоске от гибели, каие страдания.

Через несколько дней многое прояснилось. Вести были неутешительные, напряжение возросло до предела, добавились новые испытания и риск.

Тареся Елишевич из Мижилищ (сын ее Костик Елишевич был в полиции) передала через Марию Козич, что из деревни Омельно жена Юдышского сообщала моей семье, что муж Иосиф находится в Бобруйске и допрашивается в гестапо.

Этой молве я не верила, хотя сердцем хотела верить, что муж жив, но ведь от очевидца его смерти узнала о его гибели. Я пошла в Мижилище уточнить все это у Тареси Елишевич. Та была в огороде. Я ей говорю «Тетка, вы напраслины не наводите, вы же знаете, что мой муж погиб у Гуриновича на глазах. У него еще три брата, возможно ошибка. Ваш сын в полиции, делают засады и допросы, что же будет с моей семьей?».

Тареся сказала, что надо сходить в Омельно и все узнать у Юдыцких. Омельно от нас в 15 километрах. На следующий день я отправилась туда. Дождь, слякоть, ноги потрескались, сил было мало, но я шла через Поречье, Омеленский лес, никто меня не останавливал.

Юдыцкие жили на панском дворе. Молодой Юдыцкой не было, она с четырехмесячным грудным ребенком уехала в Пуховичи. Дома была мать, ее перед этим грабили полицаи и побили.

Я дождалась молодой Юдыцкой. Она говорит, что была в Бобруйске, где сидит ее муж — староста за подозрение в помощи партизанам. Там она видела И. И. Коско, который передал записку для семьи, но она в пеленках не сохранилась. Пробирается в свою партизанскую зону.

Казалось бы, все прояснилось, но легче не стало. Предпринимать что-либо было невозможно. А может, не муж, может один из его братьев. Их трое.

С надеждой в сердце и неопределенностью в мыслях я ушла от Юдыцких.

УПОЛНОМОЧЕННЫЙ ПО ЗАГОТОВКАМ

Враг требовал сдавать продовольствие, грабил наш народ. Вынуждены были сдавать свой урожай и колхозники нашего колхоза имени Свердлова. Уполномоченными по заготовкам по бригаде в деревне Борцы были Иосиф Ачаповский, в Пересельках — Мойсей, в Блащитнике и Турине — Антось. Иные эту миссию выполняли не особенно охотно, а отдельные — с большим рвением.

Как-то осенью 1941 года загрузили мы шесть подвод отборной картошки и мешки с зерном и подготовились на следующий день везти их в район в Гресск оккупационным фашистским властям. Когда перебирали картофель перед погрузкой к женщинам подошли двое незнакомых мужчин в гражданской одежде спокойно разговаривают, расспрашивают о житье-бытье и как будто между прочим интересуются куда направляется зерно и картофель и когда отправляются подводы. Немцам, — ответили смелейшие, ничего не подозревая.

На следующий день повозки с грузом отправились в путь. Ездовыми были Клим Варивончик, Анюта Жуковская ее брат Павлик, и еще один паренек. Замыкал колонну уполномоченный по заготовкам Ачаповский. Спокойно проехали километров десять, проехали и миновали Рудицу и углубились в Гресский лес, как называли у нас в то время лесной массив на юго-запад от Селецка. У Горелого моста с горки в лесу выходят восемь человек военных в шинелях и один в тужурке-кожанке. Старший говорит: — продовольствие заберем, а лошадей вернем, враг его не выращивал.

— Как же мы отчитаемся? — спрашивает Ачаповский. — Надо убежать, — подсказывает Жуковская единственный, как ей казалось выход из такого положения.

— Бежать не надо, — успокаивает командир, — выдадим документы, на повозках и вернетесь. Будет все, как положено. Садитесь на пеньки и отдыхайте.

— Мы поделимся и обедами — предложил Ачаповский и передал часть своих запасов красноармейцам. Так поступили и другие.

Повозки скрылись в густом ельнике. Ездовые расположились на полянке и принялись закусывать. Если выдадут документ, чего же бояться, — произнес уполномоченный по заготовкам.

Долго не пришлось ждать. Вскоре наши подводы показались из леса. Лошади шли легко, продовольствие был выгружено. Извозчикам был вручен документ, и что удивительно — на нем стояла круглая гербовая печать. Оккупационным властям документ объяснял по какой причине задержан обоз с продовольствием. Особенно запомнилось Ачаповскому выражение: «свиньям» продукты не допущены… — Видимо хотели немцы скормить скоту нашу отборную картошку и зерно? — вставила свое мнение его жена Тэкля, когда Ачаповский сорок лет спустя вспоминал это событие.

— Не это имелось в виду. Ничего ты не понимаешь, — злился Ачаповский. — Дальше в документ следовало: … не допущены потому, что они выращены трудолюбивыми руками нашего народа, а непрошеные фашисты, как свиньи ворвались на нашу землю, поганят ее своим свиным рылом, топчут посевы и огороды, снарядами и бомбами разрушают города и села, убивают и грабят невинных людей…