Война Волка - [7]

Потом до меня дошло.

Это римская арена.

Я удивлялся, что не видел лошадей, но теперь понял, что осаждающие, видимо, предпочли поместить животных на арене, а не в тонкостенном загоне к востоку. Огромное строение размещалось вне города, на юго-восточном углу, и близко к реке. Оно представляло собой большой каменный круг, пустую площадку в центре окружали скамьи — так римляне наслаждались жестокими представлениями, сражениями воинов и страшных зверей. Центральную часть арены для безопасности ограждала каменная стена — идеальное место для лошадей. Мы поскакали к шатрам, надеясь захватить главарей мятежников, но я крикнул своим воинам, направив их к огромной арене.

В детстве римляне меня удивляли. Отец Беокка, мой наставник, старавшийся сделать из меня доброго христианина, восхвалял Рим как дом Папы, Святого Отца.

Римляне, говорил он, принесли в Британию слово Божие, а Константин, первый христианин, правивший Римом, объявил себя также и императором Нортумбрии. Это не склоняло меня полюбить Рим или римлян, но все изменилось, когда лет в семь или восемь Беокка привел меня на арену в Эофервике.

Я изумленно глядел на ярусы каменных сидений, поднимающиеся до внешних стен, где молотками и ломами люди ломали кладку, чтобы использовать камень для новых зданий растущего города. Скамьи заплел плющ, сквозь трещины в камне пробивались молодые деревца, а сама арена заросла густой травой.

— Это место священно, — сдавленным голосом сказал мне Беокка.

— Из-за того, что здесь бывал Иисус? — спросил я, как сейчас помню.

Отец Беокка отвесил мне подзатыльник.

— Не будь глупцом, парень. Всевышний никогда не покидал Святую землю.

— Мне кажется, ты говорил, что однажды он посещал Египет.

Он снова шлепнул меня, пытаясь скрыть смущение от того, что я его поправил. Он не был злым человеком, и я, кстати, любил Беокку, хотя мне и нравилось его дразнить, что было легко, ведь он был уродливым калекой. Это нехорошо, но я был ребенком, а дети — жестокие чудовища. Со временем я понял, насколько Беокка честен и несгибаем, поскольку его высоко ценил король Альфред, отнюдь не глупец.

— Нет, мой мальчик, — сказал тогда Беокка в Эофервике, — это место свято, потому что здесь христиане страдали за веру.

Запахло интересной историей.

— Страдали, отче? — серьезно спросил я.

— Их казнили кошмарными способами, просто ужасающими!

— Как, отче? — спросил я, пытаясь скрыть интерес.

— Некоторых скормили диким животным, некоторых распяли, как нашего Спасителя, других сожгли заживо. Женщин, мужчин, даже детей. Их крики освятили эти места. — Он перекрестился. — Римляне были жестокими, пока не увидели свет Христа.

— А после этого перестали быть жестокими, отче?

— Они стали христианами, — уклончиво ответил он.

— И потеряли из-за этого свои земли?

Он снова шлепнул меня, но не зло и не сильно. Однако Беокка посеял во мне сомнения. Римляне! Мальчишкой я восхищался их силой. Они явились издалека, но завоевали нашу землю. Конечно, тогда она еще не была нашей, но для них оставалась далекой чужбиной. Воины и победители, они казались ребенку героями, а презрение Беокки лишь добавило им героизма в моих глазах.

До гибели отца, пока меня не усыновил датчанин Рагнар, я считал себя христианином, но никогда не мечтал стать христианским героем, стоящим перед диким зверем на разрушающейся арене Эофервика. Нет, я хотел сражаться на этой арене, хотел поставить ногу на окровавленную грудь поверженного воина, и чтобы тысячи зрителей мне аплодировали. Я был ребенком.

Теперь, старый и седобородый, я все еще восхищался римлянами. Да и как иначе? Мы не могли ни построить арену, ни сделать такие же крепостные валы, какие окружают Честер. Наши дороги — это грязные тропы, а их — мощеные камнем и прямые, как копье. Они возводили храмы из мрамора, мы же строим деревянные церквушки. Наши полы — из утоптанной земли и тростниковых циновок, их полы выложены чудесной замысловатой мозаикой. Они украсили эту землю чудесами, а мы, забравшие ее, можем только наблюдать, как чудеса разваливаются, или чинить их с помощью бревен и соломы. Да, они были жестокими людьми, но и мы не лучше. Жизнь вообще жестока.

И тут я обратил внимание на пронзительный визг, несущийся от городских укреплений. Я бросил взгляд вправо и увидел бегущих по стене воинов в шлемах. Они пытались от нас не отставать и окликали нас. Визг и вопли казались женскими, но я видел только мужчин, один махнул копьем над головой, как бы призывая нас убивать. Я поднял в ответ копье, и воин подпрыгнул. На его шлеме развевались белые и красные ленты. Он что-то кричал мне, но на таком расстоянии я не разобрал ни слова, понял только, что он нам рад.

Неудивительно, что гарнизон радовался. Враг смят, осада прекращена, и хотя большая часть войска Цинлэфа все еще находилась в лагере, она не выказывала желания сражаться. Воины убегали и прятались. Только хускарлы оказали сопротивление, но теперь отступали к сомнительной безопасности старой арены. Мы догнали парочку отстающих и проткнули их копьями, тела остались лежать, вытянувшись к югу. Другие, более благоразумные, бросали оружие и опускались на колени, униженно сдаваясь. Свет угасал. Красноватый камень арены отражал огонь ближайших костров, придавая каменной кладке кровавый оттенок. Я остановил Тинтрига у въезда в арену, а мои воины, ухмыляясь и ликуя, собрались вокруг.