Война во время мира: Военизированные конфликты после Первой мировой войны. 1917–1923 - [22]

Известия о большевистских зверствах — во многом реальных, но отчасти и вымышленных — быстро распространились по Западной Европе. Например, в феврале 1918 года одна немецкая газета опубликовала обширный отчет о «безграничном терроризме» большевиков по отношению ко всем и ко всему, составляющему «средний класс». Апокалипсис неожиданно получил новое имя — «ситуация в России», под которым понималось отрицание всех ценностей западной (в данном случае немецкой) цивилизации (или Kultur)^{94}. Июль 1918 года, казалось, подтвердил наихудшие страхи в отношении большевистских жестокостей, когда прямо в здании посольства был убит германский посол в Москве граф Мирбах. Потрясение охватило и социал-демократическую прессу, сообщавшую множество подробностей убийства^{95}. Вскоре после этого немцы узнали о казни бывшего царя^{96}. Напряжение возросло еще сильнее, когда 1 ноября 1918 года немцам стало известно, что австрийскими революционерами убит граф Тиса, либеральный премьер-министр Венгрии в годы войны^{97}. Нобелевский лауреат Томас Манн, обычно не склонный к алармизму, высказывал в Мюнхене опасения о неизбежности коммунистического переворота в Берлине^{98}. Также Манн был обеспокоен вестями, приходившими из Австрии. После убийства Тисы Манн писал, что революция в Вене угрожает «скатиться в анархию и большевизм», и отмечал, что это относится и к «“красногвардейцам” во главе с галицийским евреем, прежде страдавшим от умственного расстройства»^{99}. Даже если реальная угроза большевистской революции в Германии была минимальна, общество придерживалось другой точки зрения. Страхи еще больше усилились, когда распространились сообщения о том, что в лагерях по всей Германии находится более 1,4 миллиона русских военнопленных. Само их присутствие рассматривалось как серьезная опасность, и многие предполагали, что, получив свободу, они создадут революционную армию, готовую принести мировую революцию на берега Рейна^{100}.

Таким образом была подготовлена плодородная почва для новых разновидностей власти, стремившихся обрести народную поддержку на волне массовой политической мобилизации в ходе Первой мировой войны^{101}. Доминик Медина из Трех заложников изучал мистицизм и использовал гипноз в качестве оружия, что служило намеком на потенциал популистских идеологий к приобретению фанатичных приверженцев в мире, в котором прежние формы политической легитимности были уничтожены, а новые силы революции и контрреволюции вели друг с другом борьбу за господство. Фигура Медины, вращавшегося в мире тех самых клубов и министерств, которые он планировал уничтожить, вместе с тем несла в себе ссылку на различие между харизматической и бюрократической властью, которое Макс Вебер продолжал проводить и в послевоенный период, несмотря на то что умер в 1920 году, прежде чем стала очевидна полномасштабная схватка между левыми и правыми харизматическими движениями^{102}. Страх перед революцией имел своим следствием авторитарные меры — от усиления полиции до чрезвычайного законодательства, — но также и контрмобилизацию правых сил, порождавшую собственных харизматических вождей и апокалиптические видения. Такая контрреволюционная реакция находила дополнительный импульс в том, как представляли себе большевизм его международные оппоненты (из которых лишь немногие в первые годы после войны установили дипломатические отношения с новым государством либо имели о нем точные сведения).

Конкретная роль антибольшевистской мифологии зависела от политического окружения, которое, в свою очередь, задавалось принципиальным различием между победителями и побежденными, сложившимся после Первой мировой войны. Когда британская делегация на Парижской мирной конференции в конце марта 1919 года изменила свою позицию по отношению к Германии и начала призывать французов к большей умеренности, Ллойд Джордж обосновывал такой поворот заявлениями о том, что Германия (при новом левоцентристском правительстве преодолевавшая послевоенную анархию и осуществлявшая постепенную изоляцию более радикальных рабочих и солдатских Советов) должна стать оплотом против большевизма. «Величайшую опасность, — говорил Ллойд Джордж Клемансо и Вильсону, — представляет собой уже не Германия, а большевизм, покоривший Россию и теперь способный ко вторжению [в Европу]»^{103}. По-прежнему подчеркивая ответственность Германии за войну и ту угрозу, которую эта страна несет Европе, Клемансо в достаточной мере разделял опасения Ллойд Джорджа для того, чтобы предложить создание «санитарного кордона» из новых государств, которые изолируют Германию с восточного направления и защитят всю Европу от большевистского вируса.

С точки зрения Франции большевистская опасность дополняла собой германскую опасность, а не заменяла ее, как считали англичане, и связь между двумя этими угрозами подкреплялась сходством между словами boche и bolchévique. Главный французский пропагандистский орган, ответственный за ремобилизацию на внутреннем фронте в последние два года войны, Union des Grandes Associations contre la Propagande Ennemie (UGACPE), плавно подключился к нападкам на большевистскую революцию, объявив ее не менее «варварской», чем война, развязанная «бошами». Пропагандистский поток, достигший наибольшего размаха во время всеобщих выборов в ноябре 1919 года и в период рабочих волнений, завершившийся недолгой всеобщей забастовкой в мае 1920 года, обличал политическую тиранию и социальный развал, принесенный большевизмом в Россию, предупреждая, что теперь тот готов прийти и во Францию в обличье новой континентальной тирании. Та роль, которую сыграло Верховное германское командование в 1917 году при возвращении Ленина в Россию в пресловутом запломбированном вагоне, не говоря уже об угрозе, исходившей от немецких генералов и политиков-националистов, разыгрывавших после войны «катастрофическую» карту (предрекая революционный хаос в том случае, если Антанта навяжет стране жесткие условия мира), придавала некоторую убедительность буйным французским фантазиям о большевизме как германском детище. Французская полиция и военные власти в Эльзасе и Лотарингии и Рейнской области опасались, что контакты между французскими солдатами и немецкими революционерами или теневые международные сделки могут привести к проникновению революционной бациллы во Францию