Война во время мира: Военизированные конфликты после Первой мировой войны. 1917–1923 - [15]

.

Вполне понятно, что в ходе данного процесса основанием для политической легитимности любой власти стала оценка ее функциональности, а преданность относительно сложным и разноречивым понятиям законности и конституционности сменилась примитивными и не менее разноречивыми обещаниями принятия действенных мер, включая и силовые. До того момента, как сами большевики, приведенные в октябре к власти своими собственными «военно-революционными комитетами», взяли на себя ответственность за решение этих проблем, идеология попирала обстоятельства только как обещание перемен к лучшему, а не как формализованная система власти. Такие лозунги, как «Вся власть советам!» и «Хлеба, земли и мира!», были созвучны чувству страха, лишений и неуверенности, отвечая народным требованиям, но не представляли собой систему правления. То же самое можно сказать о лозунгах «Все на защиту Учредительного собрания!» и «За Россию, единую и неделимую!», под которыми начиналось сплочение антибольшевистского центра и правых сил. Отражавшиеся во всех этих призывах неосуществимые надежды создавали условия, определившие особенности русского насилия в последовавшие ужасные годы Гражданской войны. 

IV. Послеоктябрьская эскалация: «Жизнь в катастрофе»

Едва ли удивительно то, что Октябрьская революция повлекла за собой радикальное расширение методов управления, реквизиций и варварских конфискаций, ставших как формальными, так и неформальными способами обуздать российскую социальную и политическую экономию нужды и скудости. «Дефицит» в качестве абстрактного экономического понятия является основой рынка, а также регулируемых систем обмена, будучи связан как с этическими, так и с практическими проблемами, относящимися к социальному распределению благ. В конкретном же плане потребность в пище и других элементарных благах пронизывает всю повседневную субъективность: опасения, страхи, тревоги, гнев и в первую очередь склонность к насилию, оказывающую безмерное и глубочайшее воздействие на мировоззрение и поведение. В глазах Ленина и его сторонников, готовых возводить все источники нужды и лишений к проискам врагов-капиталистов в самом широком смысле этого слова и легитимизировавших насильственные «решения» путем демонизации отдельных мнимых представителей российской буржуазии, дефицит лишь подтверждал неотложность их самозваной миссии возмездия. Насильственная реформа российского социального, экономического, культурного и политического строя была призвана наконец избавить от лишений всех тех, кто ее поддерживал. Этим и объяснялась врожденная жестокость большевистской политики, воспринимавшаяся всеми историческими деятелями, и в первую очередь самими большевиками, как предвестие классовой и гражданской войны.

Стремительную эскалацию всех типов насилия после октябрьских событий следует понимать в первую очередь именно в этом плане. Уже в начале 1918 года, задолго до того, как официальные Красная и Белая армии «возвели в закон» бесчеловечное отношение к своим врагам, борьба за продовольствие и прочие блага, развернувшаяся на всем городском и сельском пространстве России, породила новую волну «неформального» насилия, пусть не достигавшую таких же масштабов, но отличавшуюся почти такой же жестокостью. Хорошо вооруженные отряды рабочих — зачастую с заводов, «национализованных» снизу, — вскоре наводнили деревню, требуя хлеба. А крестьянские советы и прочие сельские группировки еще задолго до того, как большевики смогли приступить к организации своих «комитетов бедноты», сами начали крупномасштабный захват поместий, порой в саморазрушительной ярости уничтожая скот и сжигая амбары с припасами. Ряд наиболее ужасающих актов насилия произошел на Северном Кавказе и в Средней Азии, где киргизы и прочие народы восстали против русских после того, как царский режим в 1916 году попытался провести мобилизацию коренного населения^{70}.

Трудности с выявлением всех этих событий даже применительно к центральным регионам нового большевистского государства не должны заслонять от нас тот пожар, который охватил многие части России зимой 1917/18 года. Военизированное насилие по-прежнему коренилось в таких дополнявших друг друга условиях, как дефицит материальных благ и чувство нужды и лишений, находя выражение в действиях местных советов и комитетов, все менее успешно пытавшихся ответить на запросы и побуждения своих избирателей. Ленин и его партия, пришедшие в этих обстоятельствах к власти и со всех сторон осаждавшиеся враждебными силами и лозунгами, не имели никакой возможности обеспечить хотя бы скромную материальную или социальную защищенность даже самым верным своим сторонникам. Большевики сперва должны были монополизировать право на насилие, что и стало первоочередной задачей ЧК. Красную гвардию следовало преобразовать в нечто, формально напоминающее армию, даже если ее командиры, демонстрируя свою преданность революции, не носили погон. Если Брестский договор дал большевикам необходимую передышку, позволившую консолидировать власть на урезанной территории, оставшейся под их контролем, то его катастрофические экономические последствия в смысле доступа к сырью и зерну Украины, оккупированной немцами, ставили страну в условия суровой изоляции, в которых борьба за насущные потребности была готова слиться с провозглашенным Лениным «национальным интернационализмом», опиравшимся на наднациональные военные и революционные силы. Защита большевистской России отныне означала защиту мировой революции. Спонтанные акты насилия даже со стороны тех, кто разделял многие цели большевиков, стали «контрреволюцией».