Война - [25]

Теперь пришла наша очередь.

«У меня в доме все вверх тормашками! — кричит чей-то голос. — Кто мне за это заплатит?» Раздается язвительный смех. Падре Альборнос начинает молитву: «В благости Божьей, — произносит он, — Отец наш, сущий на небесах…» Смех стихает. Я думаю об Отилии, о своем доме, мертвом коте, рыбах и, пока идет молитва, умудряюсь, наконец, каким-то образом выйти, словно вынесенный другими телами, к двери — значит, никто не хочет молиться? Снаружи я слышу голос Ану, продавца пирожков, эхом прыгающий по раскаленной улице. Я машинально иду к площади. Несколько мужчин — некоторых я знаю — замолкают при моем приближении. Меня смущенно приветствуют. Они разговаривают о капитане Беррио, отстраненном от должности на время расследования. «Соберут военный трибунал, и все кончится тем, что он станет полковником в другом городе в награду за стрельбу по гражданским», — предсказывает старик Сельмиро, еще более старый, чем я, и такой мой друг, что избегает смотреть мне в глаза; почему ты испугался, увидев меня, Сельмиро? тебе меня жаль, ты мне сочувствуешь, но все равно предпочитаешь ретироваться в окружении своих сыновей.

Говорят, что вокруг города все усеяно минами: невозможно выйти за его пределы, не опасаясь, что взлетишь на воздух, где вы были, учитель? все пригороды Сан-Хосе в мгновение ока покрылись минными растяжками, уже примерно семьдесят обезвредили, но сколько еще осталось? Боже! это латунные банки, молочные бидоны, набитые шрапнелью и экскрементами — так говорят вокруг, — чтобы заносить заразу в кровь раненых, какие твари, вот мерзавцы; в толпе рассказывают об Ине Кинтеро, пятнадцатилетней девочке, которая наступила на мину, оглохла и потеряла левый глаз; те, кто пришел в Сан-Хосе, уже не могут, да и не хотят уходить — так говорят вокруг.

— Я иду в больницу, — объявляю я всем.

Мы слышим шум вертолета. Все в ожидании запрокидывают головы, вертолетов уже два, некоторое время мы слушаем их и следим за тем, как они улетают в сторону гарнизона.

Я выхожу из толпы.

— Учитель, — окликает меня кто-то, чей голос я не узнаю, — в больнице убили даже раненых. Не оставляйте поиски своей жены, мы знаем, что вы ее ищите. Ее нет среди мертвых, значит, она жива.

Я останавливаюсь, не поворачивая головы.

— Она пропала, — говорю я.

— Пропала, — соглашается голос.

— А Маурисио Рей?

— Убит, как все раненые. Убили даже доктора Ордуса, вы не знали? В этот раз он пытался спрятаться в холодильнике для лекарств, но они его нашли и изрешетили весь холодильник с доктором внутри.

Я иду дальше, сам не зная куда.

— Ужас, что там творилось, учитель.

— Вы идите спокойно и ждите.

— Они с вами свяжутся.

— Вам необходимо спокойствие.

Опять возвращаюсь домой и сажусь на кровать.

Я слышу, как мяукают уцелевшие коты, отираясь о мои ноги. Отилия пропала, — говорю я им. Оба Уцелевших топят в моих глазах свой бездонный взгляд, словно выражая мне сочувствие. Как давно я не плакал.

* * *

Через три месяца после последней атаки на город, ровно через три месяца, потому что с тех пор я веду счет каждому дню, вернулся неизвестно кем, неизвестно как доставленный сын бразильца. Он появился на пороге в семь часов вечера, один, и смотрел на мать без всякого выражения, без единого слова, неподвижный, как статуя. Она бросилась к нему, расцеловала, расплакалась, но он словно спал с открытыми глазами, словно полностью отсутствовал, и с тех пор так и не сказал ни слова. Бледный, кожа да кости, худой, как никогда, хотя худым никогда не был, он стал похож на ребенка, насильно отброшенного в старость: непроницаемый, угрюмый, он ничего не делает, только сидит, принимает пищу, плачет в одиночестве, когда чем-то напуган, слушает, но не слышит, смотрит, но не видит, по утрам просыпается, по вечерам засыпает, не реагирует ни на один голос, даже на голос своей матери — безутешной, не снимающей траура Жеральдины. В кармане его рубашки лежала записка от похитителей, в которой они уточняли, к какому Фронту принадлежат, с кем Жеральдине нужно связаться и какую цену они требуют за жизнь бразильца (Грасиэлита даже не упоминалась).

С тех пор Жеральдина жила, словно окаменев от страха: ей приказали никому не раскрывать полученных инструкций, угрожая немедленной казнью мужа. Растерянная, не решаясь ничего предпринять, она не смогла не посвятить в свою трагедию меня и Ортенсию Галиндо, потому что мы были с ней, когда вернулся ее сын, но мы не знали, как ей помочь, что предложить, что делать, потому что с нами случилось то же самое, а у меня к тому же нет никаких известий об Отилии; моя Отилия без меня, мы друг без друга. Жеральдина решила ждать из Буги брата, который «ей поможет». Она бросила все силы на то, чтобы вывести сына из полумертвого состояния, тщетно пытается разбудить его от кошмара, в который он погружен, не оставляет ни на минуту одного, следит за каждым его движением, в отчаянии прибегает к разным играм вроде магических песен и безуспешно пытается убедить себя, что он в них участвует — он, мальчик, похожий на упакованную в саркофаг мумию. Она хотела отвезти его в Боготу, к специалистам, но боится уехать из тех мест, где сидит в плену ее муж. Молодая докторша, которой повезло проходить практику в нашем городе, одна из немногих переживших нападение на больницу, сказала, стараясь успокоить Жеральдину, что болезненный транс ее сына обязательно пройдет, ему нужно только время и полный покой; да, но неопределенность, царящая в Сан-Хосе, может быть, и похожа на покой, но это не покой; люди рано расходятся по домам; те несколько магазинов, что еще упрямо открываются утром, работают только до обеда; потом все двери запирают, и Сан-Хосе агонизирует в жаре, такой же мертвый или почти мертвый, как мы, его последние обитатели. Только собаки и свиньи, вынюхивающие что-то между камнями, да грифоны, всегда невозмутимые, вальяжно сидящие на ветвях, кажутся единственными существами, которые не замечает этой живой смерти. А мы снова в новостях; каждый день растет количество убитых; после атаки под обломками школы и больницы нашли новые трупы: Фанни, консьержку, с осколком гранаты в горле и Султану Гарсиа, мать Кристины, которую вытащили из-под кирпичей изрешеченную пулями, но «все еще с метлой в руках», как горько прокомментировали люди. Мысль о том, что я разговаривал с ними за несколько часов до их смерти, неожиданно пронзает меня за любым занятием, когда я один или среди людей, и я холодею от страха за Отилию: а вдруг и она отыщется так же? от этой мысли я открываю рот, как будто впал в маразм, выставляю перед собой руки, как будто отгоняю нечистую силу, и вытаращиваю глаза, как будто сам себя заподозрил в том, что схожу с ума на краю пропасти, уверенный, что неведомая рука вот-вот толкнет меня в самый неожиданный момент, именно в этот момент, немедленно, сейчас. Снова взорвались мины-растяжки — «дали о себе знать», как говорят люди, — но, по счастью, пока без человеческих жертв: подорвались две собаки, одна из саперной команды (похороненная с воинскими почестями), другая — бродячая, две свиньи, мул и военный грузовик, в котором никто не пострадал. Происходит что-то невероятное: нас как будто окружило невидимое и потому еще более грозное войско. Ни один врач не приехал вместо погибшего Хентиля Ордуса, ни один блистательный пьяница не появился на улицах города вместо Маурисио Рея. Учитель Лесмес и алькальд уехали в Боготу; на их петиции с требованиями вынести окопы за пределы Сан-Хосе никто не обратил внимания. Зато война и голод приживаются, и вполне уверенно. Сотни гектаров земли вокруг Сан-Хосе, засеянные за последние годы кокой, «стратегическое положение» города, как выражаются в газетах знающие люди, превратили эту местность, еще именуемую главными действующими лицами конфликта «коридором», в лакомый кусок, за который дерутся зубами и когтями, так что война здесь сочится даже из человеческих пор; люди обсуждают это на улицах в наиболее безопасное время, прибегая к словам и брани, смеху и плачу, молчанию и призывам. Не буду отрицать, что скучаю по беседам с доктором Ордусом и Маурисио Реем, тем более что падре Альборнос тоже решил по-своему умереть: он покинул Сан-Хосе вместе со своей дьяконшей, даже не попрощавшись; на его место приехал священник, не столько чужой, сколько запуганный, недавно посвященный в сан падре Санин, из Манисалеса.