Война - [23]

— Кристина! — кричу я. — Ты ранена?

— Нет, — отвечает она наконец и вылезает из-под кровати.

После всего, что случилось, после всего, что творится вокруг, я чувствую ужас и отвращение к самому себе, потому что вольно или невольно замечаю в скудном пламени свечи задравшееся платье, худенькие бледные бедра, темную поросль между ног; лицо Кристины залито слезами, она снова испуганно спрашивает: «А мама?». Она прижимает к себе старого плюшевого медведя моей дочери. Совсем девчонка, могла бы быть моей внучкой.

— Если хочешь, можешь пойти ее искать, — говорю я. — Хочешь вернуться, возвращайся, не хочешь — не возвращайся, только перестань плакать.

— Но как? — с трудом отвечает она. — Слезы сами текут.

— Сейчас не время плакать, Кристина. Я не предлагаю тебе смеяться, я только говорю, что поиски тех, кого мы ищем, требуют сил. А от слез слабеешь.

То же самое я повторяю себе самому.

Она выходит из дома, громко хлопнув дверью, и убегает в ночь — в ночь, которая вынуждена расстилаться над землей так же, как улица: в безлюдье. Я сижу на кровати дочери, со свечой в руке, и чувствую, как капает мне на руку воск, как гаснет в пальцах фитиль, как воняет моей собственной паленой кожей — и так до рассвета. Ты не вернулась, Отилия, ни раньше меня, ни позже. Придется снова идти тебя искать, но куда? куда ты могла пойти искать меня?

Я слышу: запели птицы, запели, несмотря ни на что. Передо мной проступает сад, рассеченный частицами света; утро сегодня бледное; на кухне мяукают уцелевшие коты. Я делаю то же, что сделала бы Отилия: даю им хлеба с молоком и сам завтракаю тем же; я один из твоих котов, думаю я, и вспоминаю про мертвого кота; нужно его закопать, чтобы ты, Отилия, не увидела его мертвым. Я иду к дереву: растерзанный кот на месте, и я хороню его под деревом. Лачуга маэстро Клаудино — последнее пристанище, куда ты могла пойти меня искать, Отилия, я ведь рассказал тебе, что хочу подарить маэстро курицу, — значит, ты там: там тебя застала война, там тебя застану и я, и отправлюсь туда немедленно, повторяю я с уверенностью, с упрямством, похожим на свет в густом тумане, который люди называют надеждой.

* * *

Но сначала я разыскиваю и ловлю в саду бразильца одну из кур, моих кур, решивших переселиться на соседский участок. Через стеклянную дверь я чувствую взгляд погруженной в траур Жеральдины — она изумленно наблюдает, как я гоняюсь за курицей, настигаю ее наконец и, смеясь, запихиваю в рюкзак: будет у нас с Отилией и маэстро Клаудино куриный суп. Я возвращаюсь домой через пролом в ограде, так и не вспомнив, что забыл поздороваться с Жеральдиной, и не попрощавшись с ней. На пустынных улицах города я сразу забываю про войну и чувствую только горячую курицу под мышкой, думаю только о курице, о ее волшебном спасении, о маэстро Клаудино, Отилии, собаке, лачуге, обо всех нас, уютно сидящих вокруг котелка с куриным супом, за тридевять земель, на неуязвимой синей горе — той, что высится сейчас передо мной, наполовину скрытая в тумане.

Самый последний дом на мощеной улице перед шоссе принадлежит Глории Дорадо. Маленький, но опрятный и чистый, окруженный манговыми деревьями — подарок Маркоса Сальдарриаги. Мне кажется, что в приоткрытой двери промелькнула Глория в белой пижаме с метлой в руке; она явно хотела мне что-то сказать, но не стала и закрыла дверь. Наверно, хотела поздороваться, но передумала, увидев мое сияющее лицо, такое неуместное рядом с печалью, в которой она живет с того дня, как пропал Сальдарриага. Уже на шоссе я слышу за спиной ее голос, голос Глории Дорадо, странной мулатки со светлыми глазами, ради которой всегда так лез из кожи Сальдарриага:

— Будьте осторожны, учитель. Мы до сих пор не знаем, в чьих руках город.

— Чьи бы они ни были, это одни и те же руки, — говорю я, прощаюсь и иду дальше. Как приятно оставить позади Сан-Хосе, по самые крыши затопленный одиночеством и страхом, когда у меня в душе есть уверенность, что наверху я найду Отилию.

Уже далеко за городом, рядом с конной тропой, когда ночь и рассвет еще не разделились окончательно, в кустах возникают три тени, выскакивают на меня и берут в кольцо, очень тесное, настолько тесное, что я не могу видеть их глаз. Нельзя понять, солдаты это или не солдаты, местные они, соседские или пришлые, но разве это важно? меня ждет Отилия… Что-то похожее на запах крови парализует меня, и я спрашиваю себя: неужели я и про войну позабыл? что со мной? Слишком поздно я сожалею, что не послушался Глории Дорадо: в чьих руках мы находимся — нужно было вернуться домой? а как же Отилия?

— Куда направляетесь, дед?

Они прижимаются ко мне, теснят, кончик ножа у живота, холод ствола на шее.

— Я иду за Отилией, — говорю я. — Она там, наверху.

— За Отилией, — эхом повторяют они.

Один из троих говорит:

— Отилия — это кто же? Корова?

До этого я думал, что двое других хотят повеселиться, но повисает тишина, гнетущая и тревожная. А я-то принял все за шутку и обрадовался, что под их смех смогу сбежать вместе с курицей. Но они не шутили. Они действительно хотели знать, не о корове ли я говорю.

— Это моя жена. Я иду за ней наверх, на гору.