Война - [22]
Из сада валит дым — длинный удушливый шлейф, стремительно вползает в коридор. Я бегу в сад сквозь эту спираль; мне виден верхний край ограды, и я внимательно его осматриваю: вполне возможно, что солдат будут преследовать и вместо них натолкнутся на меня, но это не важно, лучше умереть дома, чем на улице. Я вспоминаю Отилию, и смесь страха и злости заставляет меня остановиться прямо в стенном проломе, как будто это меня защитит. Теперь дым валит от другого дерева, горящего, со срезанной кроной; ниже, на белоснежной древесине ободранного ствола я вижу пятно крови, а на корнях — насаженный на отколовшиеся щепки труп кота. Я берусь за голову, перед глазами все идет кругом, а в центре, прямо передо мной, без всякой ограды красуется дом Жеральдины, истинная ирония судьбы — этот пролом, через который я могу отлично видеть весь парк Жеральдины, с террасой и круглым бассейном, и не только видеть, но и зайти в него, но о чем я сейчас думаю? Господи, о голой Жеральдине! Отилия сейчас в этом доме? По другую сторону ограды безлюдно, сквозь сад ничего нельзя рассмотреть. Выстрелы на улице раздаются все реже. Вдалеке, в самом эпицентре криков, возле белого шпиля церкви, поднимаются со всех сторон спирали дыма. Я захожу на соседский участок; он пострадал меньше моего, если не считать исчезнувших гуакамайо, они больше не смеются и не прогуливаются взад-вперед, впрочем, вскоре я их вижу: их окоченевшие трупы плавают в бассейне. Я захожу в дом через террасу. Стеклянная дверь в сад распахнута настежь. «Есть тут кто-нибудь? — кричу я. — Отилия? Ты здесь?»
Кто-то или что-то копошится у меня за спиной, с замиранием сердца я оборачиваюсь. И вижу двух наших кур, сбежавших на участок бразильца, столь же невозмутимых, сколь нежданных; им повезло больше, чем гуакамайо, и теперь они что-то терпеливо поклевывают вокруг себя. Глядя на них, я вспоминаю о маэстро Клаудино, о данном ему обещании.
Я нахожу Жеральдину в той же маленькой гостиной, где недавно с ней здоровался. Она по-прежнему сидит в кресле, по-прежнему в трауре, по-прежнему, словно против воли, погруженная в воспоминания о любимых, ставшие от тоски еще более затягивающими, невыносимыми и сокрушительными. Ее руки лежат на коленях, глаза пусты — воплощение бесконечной боли. День клонится к вечеру, за окнами война, поэтому даже обычные густые сумерки мрачнее окутывают все вокруг. Рядом с Жеральдиной сидят еще несколько призраков — эти женщины молятся Деве Марии, они шепчут свои вопросы и ответы, я вклиниваюсь в их молитву. Они не обращают на меня внимания. Тщетно пытаюсь разглядеть среди них Отилию. И понимаю, что, если бы Отилия молилась с ними, она бы уже ко мне подошла. «А где Отилия?» — все-таки спрашиваю я. Они продолжают невнятно бормотать.
— Она заходила, сеньор, — без всяких эмоций отвечает голос Жеральдины, — заходила и ушла.
Я опять возвращаюсь домой, все тем же путем. Иду на кухню варить кофе, сажусь и жду, когда закипит в кастрюльке вода. Она закипает, но я не двигаюсь с места. Вода полностью выкипает, кастрюлька начинает пригорать: с ее дна поднимается тонкая лента дыма, и я вспоминаю горящее дерево и труп кота. Ладно, приготовить кофе я не смог; выключаю плиту; а время? сколько прошло времени? выстрелов больше не слышно; как теперь, с этого момента, будет течь время, мое время? грохот боя затих, только изредка чьи-то причитания вдалеке, словно не имеющие к нам отношения, кто-то кого-то зовет, выкрикивает имя, какое-то имя, топот бегущих ног, неразборчивые звуки, но и они стихают и сменяются абсолютной тишиной. Темнеет, тени подступают со всех сторон, а с ними одиночество. Я предпринимаю еще одну попытку сварить кофе, подношу кастрюльку к крану, но выясняется, что нет воды, света тоже нет, упустил ты возможность выпить кофе, Исмаэль, и кто знает, когда теперь дадут воду и свет; а что сделала бы на твоем месте Отилия? Зачерпнула бы оставшейся в фонтане воды, растопила бы угольную печь и немного скрасила нашу жизнь, сварив нам кофе посреди побоища, но я не двигаюсь с места, наступила ночь, и слышно, как на улице что-то объявляют в громкоговоритель. Всем немедленно вынести из домов раненых, если они есть, если нет — оставаться в домах до тех пор, пока не нормализуется ситуация, именно так объявляет бесстрастный голос: «Пока не нормализуется ситуация. Бандитов мы уже отогнали».
Только жалобный плач раздается в ответ где-то в глубине дома. Кристина, думаю я. Это имя выводит меня, наконец, из полного ступора, в который я впал. Я ищу в кухонных ящиках свечу. Тщетно. Придется пробираться по собственному дому на ощупь; бреду в свою комнату — мы с Отилией делим ее с этим древним деревянным святым, Антонием, своего рода алтарем, в котором хранятся свечи и спички. В темноте снова слышен плач; конечно, это плачет девушка, но в комнате ее нет. Руки у меня дрожат, я с трудом зажигаю свечу. С этим огоньком я брожу по дому и зову Кристину. Оказывается, она забралась в комнату нашей дочери — сюда я не заходил несколько лет, обычно только Отилия молится здесь за всех: «Здесь мы ближе к нашей дочери», — так она говорила.
Номер открывается романом колумбийского прозаика Эвелио Росеро (1958) «Благотворительные обеды» в переводе с испанского Ольги Кулагиной. Место действия — католический храм в Боготе, протяженность действия — менее суток. Но этого времени хватает, чтобы жизнь главного героя — молодого горбуна-причётника, его тайной возлюбленной, церковных старух-стряпух и всей паствы изменилась до неузнаваемости. А все потому, что всего лишь на одну службу подменить уехавшего падре согласился новый священник, довольно странный…
Роман «Конец века в Бухаресте» румынского писателя и общественного деятеля Иона Марина Садовяну (1893—1964), мастера социально-психологической прозы, повествует о жизни румынского общества в последнем десятилетии XIX века.
Начинается прозаическая книга поэта Вадима Сикорского повестью «Фигура» — произведением оригинальным, драматически напряженным, правдивым. Главная мысль романа «Швейцарец» — невозможность герметически замкнутого счастья. Цикл рассказов отличается острой сюжетностью и в то же время глубокой поэтичностью. Опыт и глаз поэта чувствуются здесь и в эмоциональной приподнятости тона, и в точности наблюдений.
В книгу включены две повести — «Горы высокие...» никарагуанского автора Омара Кабесаса и «День из ее жизни» сальвадорского писателя Манлио Аргеты. Обе повести посвящены освободительной борьбе народов Центральной Америки против сил империализма и реакции. Живым и красочным языком авторы рисуют впечатляющие образы борцов за правое дело свободы. Книга предназначается для широкого круга читателей.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Эти дневники раскрывают сложный внутренний мир двадцатилетнего талантливого студента одного из азербайджанских государственных вузов, который, выиграв стипендию от госдепартамента США, получает возможность проучиться в американском колледже. После первого семестра он замечает, что учёба в Америке меняет его взгляды на мир, его отношение к своей стране и её людям. Теперь, вкусив красивую жизнь стипендиата и став новым человеком, он должен сделать выбор, от которого зависит его будущее.
Писатель Дмитрий Быков демонстрирует итоги своего нового литературного эксперимента, жертвой которого на этот раз становится повесть «Голубая чашка» Аркадия Гайдара. Дмитрий Быков дал в сторону, конечно, от колеи. Впрочем, жертва не должна быть в обиде. Скорее, могла бы быть даже благодарна: сделано с душой. И только для читателей «Русского пионера». Автору этих строк всегда нравился рассказ Гайдара «Голубая чашка», но ему было ужасно интересно узнать, что происходит в тот августовский день, когда герой рассказа с шестилетней дочерью Светланой отправился из дома куда глаза глядят.
В рубрике «NB» — очерк американского писателя Ричарда Престона (1954) «Война с вирусом Эбола» в переводе А. Авербуха. Хроника эпидемии, и впрямь похожая на фронтовые сводки. В завершение очерка сказано: «Человек как вид обладает в этой войне определенными преимуществами и может использовать средства, вирусу недоступные. Среди них осведомленность, способность к коллективным действиям, готовность к самопожертвованию — все это свойства, позволившие нам освоить планету. Если вирус Эбола способен меняться, то способны меняться и мы, и даже, может быть, еще быстрее».
Рубрика «Переперевод». Известный поэт и переводчик Михаил Яснов предлагает свою версию хрестоматийных стихотворений Поля Верлена (1844–1896). Поясняя надобность периодического обновления переводов зарубежной классики, М. Яснов приводит и такой аргумент: «… работа переводчика поэзии в каждом конкретном случае новаторская, в целом становится все более консервативной. Пользуясь известным определением, я бы назвал это состояние умов: в ожидании варваров».
Несколько рассказов известной современной американской писательницы Лидии Дэвис. Артистизм автора и гипертрофированное внимание, будто она разглядывает предметы и переживания через увеличительное стекло, позволяют писательнице с полуоборота перевоплощаться в собаку, маниакального телезрителя, девушку на автобусной станции, везущую куда-то в железной коробке прах матери… Перевод с английского Е. Суриц. Рассказ монгольской писательницы Цэрэнтулгын Тумэнбаяр «Шаманка» с сюжетом, образностью и интонациями, присущими фольклору.
Во вступлении, среди прочего, говорится о таком специфически португальском песенном жанре как фаду и неразлучном с ним психическим и одновременно культурном явлении — «саудаде». «Португальцы говорят, что saudade можно только пережить. В значении этого слова сочетаются понятия одиночества, ностальгии, грусти и любовного томления».