Война - [10]

— Ну и влетит же тебе, Исмаэль.

Он велел мне выпить чашу гуарапо[6].

— Слишком крепкий, — возразил я. — Мне бы лучше кофе.

— Даже не спорь. Ты должен выпить все до дна, чтобы душа заснула и ты ничего не почувствовал.

— Я опьянею.

— Нет. Ты просто будешь спать наяву, но нужно выпить все залпом, а не по глоточку.

Отбросив сомнения, я выпил всю чашу. Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем спала боль, а с ней и опухоль. Маэстро Клаудино сидел на корточках, глядя в темноту. На стене висела его старая гитара. Пес спал, свернувшись у ног хозяина.

— Больше не болит, — сказал я. — Могу идти.

— Нет, Исмаэль. Осталось самое главное.

Он поставил рядом с гамаком табуретку и положил на нее мою вытянутую ногу. Потом оседлал ее, но не сел сверху, а только зажал коленями.

— Если хочешь, закуси край рубашки, Исмаэль, чтобы не кричать в голос, — и я похолодел, вспомнив его методы, которые мне приходилось наблюдать, но отнюдь не испытывать на собственной шкуре, когда он вправлял вывихнутые шеи, лодыжки, пальцы, локти, перекошенные поясницы, сломанные ноги, и казалось, что от оглушительных криков его пациентов рушатся стены. Не успел я закусить рукав рубахи, как железные пальцы начали стучать по моему колену, словно птичьи клювы, они бегали по нему, ощупывали, изучали его и вдруг стиснули, вцепились в кость или в кости и, не знаю, в какой момент и каким образом, как будто бы разомкнули и сомкнули мою коленную чашечку, соединяя детали головоломки из костей и хрящей моего колена, всего меня целиком; это хуже зубного врача, успел я подумать и впился зубами в рубашку, но все равно не сдержался и закричал.

— Все, — сказал он.

Я тупо смотрел на него, трясясь в ознобе.

— Мне бы еще выпить.

— Нельзя.

Боль прошла, никакой боли. Со всеми предосторожностями я сполз с гамака и, все еще не веря себе, поставил ногу на землю. Ничего. Никакой боли. Я прошелся взад-вперед.

— Это чудо, — сказал я.

— Нет. Это моя работа.

Мне хотелось скакать, как жеребенку, впервые вставшему, наконец, на ноги.

— Будь пока осторожен, Исмаэль. Нога должна отдыхать три дня, чтобы кости слиплись одна с другой. Старайся идти под гору тихонько, не торопись.

— Сколько я вам должен, маэстро, — я опять не знал, смеяться мне или плакать.

— Когда совсем поправишься, принеси мне курицу. Давненько я не ел куриного супа, а тем более в компании с другом.

Я стал потихоньку спускаться по конной тропе. Боли не было. Я обернулся: маэстро Клаудино и его пес неподвижно смотрели мне вслед. Я помахал им на прощанье и двинулся дальше.

* * *

Она ждала меня, сидя на стуле у двери нашего дома. Время перевалило за полночь, но свет в доме нигде не горел.

— Рано или поздно ты всегда возвращался, — сказала она.

— Как все прошло, Отилия? Что я пропустил?

— Все.

Она даже не спросила, куда я подевался. Мне тоже не хотелось рассказывать о маэстро и колене. Она зажгла в комнате свет, и мы прилегли на застеленную кровать. Отилия подала мне тарелку лечоны[7] и чашку кофе.

— Чтобы ты не заснул, — сказала она. — И пояснила: — Лечону тебе прислала Ортенсия Галиндо. Мне пришлось извиняться за тебя, сказать, что тебе нездоровится, что у тебя заболели ноги.

— Левое колено.

Я принялся с аппетитом есть.

— Падре Альборнос не пришел, — сказала она. — Не пришел к Ортенсии. Никто не обратил на это внимания. Приходил алькальд без семьи, приходили врач Ордус, капитан Беррио, Маурисио Рей, пьяный, но тихий.

— А молодежь? Молодежь веселилась?

— Веселья не было.

— Неужели? Девушки не танцевали?

— Во дворе не было ни одной девушки. За этот год все уехали.

— Все?

— Все девушки и все парни, Исмаэль. — Она посмотрела на меня с укоризной. — Самое разумное, что можно сделать.

— Это им не поможет.

— Чтобы убедиться в этом, надо сначала уехать.

Отилия ушла на кухню и вернулась с другой чашкой кофе.

Но не легла рядом со мной. Она пила кофе и смотрела в окно невидящими глазами. На что там было смотреть? Стояла ночь, только цикады трещали кругом.

— А она явилась, — сказала Отилия.

— Кто?

— Глория Дорадо.

Я ждал. И наконец она произнесла:

— С письмом, которое получила от Маркоса Сальдарриаги два года назад, явилась сообщить, что, по ее мнению, оно едва ли могло помочь его освободить. И выложила письмо на стол.

— На стол?

— Перед Ортенсией Галиндо, и та его взяла. А когда взяла, сказала: «Я не могу читать это сама». Но прочитала вслух: «Меня зовут Маркос Сальдарриага. Это письмо написано моей рукой».

— Так и прочитала?

— И подтвердила: «Я узнаю его почерк».

— И что? Никто ничего не сказал?

— Никто. Просто она стала читать дальше. Она как будто слушала себя и не могла поверить, но поневоле верила. В этом письме Маркос Сальдарриага просил Глорию Дорадо ни в коем случае не позволять Ортенсии освобождать его — ни больше и не меньше. «Ортенсия мечтает увидеть мой труп», сама Ортенсия прочитала это твердым голосом. У нее хватило на это сил.

— Черт знает что.

— Она читала письмо сумасшедшего — так я сначала решила. Даже сумасшедший не додумался бы наживать себе врагов таким способом, собственную жену в первую очередь. В этом письме Маркос писал гадости даже о падре Альборносе: гроб повапленный, так он его назвал; он писал, что все хотели его смерти, начиная с лицемера Маурисио Рея и заканчивая алькальдом, предавшим собственный город в компании с генералом Паласиосом, этим птицеводом, как он его назвал, и доктором Ордусом, этим тупоголовым коновалом. Он умолял Глорию Дорадо, чтобы та не позволяла землякам хлопотать о его освобождении, иначе все выйдет в точности наоборот, они все сделают так, что рано или поздно на какой-нибудь дороге найдут его труп.