Война не Мир - [38]

― А через несколько месяцев после того, как я попал в Чехию, ― говорит он, ― в часть привезли новых солдат.

Мы давно не виделись. Я рада снова видеть его и благостно вздыхаю. Я не могу прикоснуться к космонавту, унесенному в вечность. Но я могу трогать тени самолетов, разрушивших башни, и послушать отголоски войны.

― По традиции, весь молодняк тут же радостно загрузили беспричинной работой, ― продолжает художник…

Один врач-нарколог, у которого я как-то брала интервью для журнала, сказал, что навязанный долг вызывает у человека такое же сильное негодование, как, например, идея о поедании дерьма. Скажем, мы видим в вагоне бабушку, и знаем, что ДОЛЖНЫ уступить ей место. И вот это «ДОЛЖНЫ» сразу порождает у нас в голове говенную мысль: «И когда она только наездится!». А если, скажем, к каждой бабушке в вагоне был бы приставлен сержант, который заставлял пассажиров вставать, мы бы, наверное, ненавидели бабушек еще больше…

― Но среди этого молодняка, который нам привезли, ― рассказывает дальше художник, ― попался один уникальный парень, армянин, который не хотел вообще ничего делать ― никакой беспричинной работы, что бы его ни просили. Когда он приехал в часть, его встретили земляки. Они ему сразу все объяснили: про то, что, в связи с землячеством, у него особое положение, и никаких сержантов он слушаться не обязан. Я-то был «за», не хочешь, не работай. Но в той ситуации, когда я был ответственным за дисциплину, это получалось против меня. Мы до сих пор были обязаны поддерживать порядок во вверенной группе и водить ребят строем в столовую. А этот парень нам все ломал. Получалось нарушение справедливости. Чем молодой армянин лучше других, если ему позволяют не слушаться?

Я думаю о «каждому по возможности». Теоретически, справедливо. Практически, как всегда… Если кривить душой, то возможностей всегда кажется меньше, чем трудоспособного населения, и на всех не хватает. От этого тянет рассуждать о позорном старте в семье колхозника или о форе в виде фамилии из списка Форбс. Если не кривить душой, то никаких возможностей в жизни вообще нет. Есть только твоя врожденная или развитая способность иметь или не иметь.

― Справедливость, ― фыркаю я, ― да ты первый там разлагал дисциплину.

― Ничего я не разлагал. Я честно предлагал альтернативу и, что умел, то и делал. Что я бумажки не собирал?

Я киваю.

― Ну вот. И я заставлял этого парня работать. Остальные «командиры» уже хотели забить, потому что ссориться с землячеством, сама понимаешь, никому не хотелось. Армяне начали встречать меня в темных углах и пугать. Предупредили, что зарежут.

Интересно, ― по ходу думаю я. Почему, если пугать человека огнестрельным оружием, то оружие надо вынуть и показать, иначе никто не поверит? А про холодное достаточно сказать «Зарежу!», и это действует…

― Реально, конечно, это все было страшно. Я сделал себе ножик и ходил с этим ножом, и спал с этим ножом, но продолжал того парня нагружать, как раньше начал. Из упрямства что ли так получилось, но когда его земляки стали меня пугать, я давай на него валить еще больше работы. Закончилось тем, что возле столовой, как положено, меня поймала группа товарищей и повела выяснять отношения. Мы подрались. До последнего я не знал, что буду делать. То есть, наши силы были настолько не равные, что отделаться парой фингалов и вставными зубами мне не грозило.

― Что ж ты сделал? ― я нервничаю. Это как на показе кино. Я понимаю, что никого не убили, иначе бы мне никто не давал интервью, но ничего поделать с собой не могу.

― Я не стал дожидаться, когда меня будут резать. Я схватил первого, кто стоял ко мне ближе и начал метелить его об асфальт. Я метелил его сильно. Он все время кричал: «Я тебя зарэжу, зарэжу». Помню, я думал такую мысль: как он меня зарежет, если я его бью головой об асфальт уже полчаса, а он только кричит? Это меня подбадривало. Вот, этим вопросом я и занимался, пока товарищи, которые стояли у меня за спиной, били меня ― чем попало и по чему им нравится. В общем, получается, практически зарезали. Но я понимал, что сам могу победить только одного человека, и старался как следует… Свою задачу я выполнил. Тот парень лежал в больнице, у него был перелом черепа, челюсти, ребра были сломаны, короче, все, что ломалось, я ему поломал.

Как воспитанная самка, на словах «перелом черепа» я, наверное, должна упасть в обморок или хотя бы сделать осуждающее лицо. Но ни фига такого я делать не буду. Я ― нормальная самка и люблю, когда выживают.

― В конце нашей драки, ― продолжает художник, ― прибежали мои друзья и как-то за меня заступились, но там уже все равно ни у кого не было сил. Меня не убили только потому, что боялись сильно наседать сверху: из-за своего земляка, которого я колотил об асфальт. На следующий день я был весь такой синий. Меня вызвали к начальству и начали спрашивать: что это с тобой было. Я говорил офицерам, что вот упал, я, споткнулся. Человек-синяк.

Я вспоминаю время, когда в России появились первые видики. Мы с подружкой работали билетершами в домашнем салоне, и поэтому смотрели все сеансы до посинения. От непривычки к западным фильмам мне бывало плоховато ― но не от крови и драк, как моей подружке, а от кино про заразных вурдалаков, где к 15-ой минуте от начала уже не осталось надежды. В искусстве плохо не кровь. Я думаю, настоящий негатив ― это когда ничего невозможно исправить…